Путь бесконечный, друг милосердный, сердце мое (СИ)

Однажды за отцом Амором приехал грузовичок, в котором восседали сержант и пятеро рядовых. Запыленные, в пропитанной потом форме, с искаженными неправдоподобно суровой гримасой лицами. Отец Амор почтительно спросил их, что именно они хотят. Ему приказали забираться в грузовичок. Два солдата стали по обе стороны отца Амора и демонстративно положили руки на оружие, болтавшееся у них на груди. Он подумал было привести в порядок утварь в уголке, оборудованном им под свой кабинет, да только рукой махнул – не буквально, разумеется, не рискнул испытывать нервы конвоиров. Залез в кузов, сел рядом с сержантом, улыбнулся тетушке Николь, которая одна осмелилась выйти на улицу и даже прижала руки к груди, глядя на грузовичок полными слез глазами, и, когда они тронулись, обратился к сержанту с вопросами о том, откуда они, чем занимаются в свободное от конвоя время, и так далее. После двух часов пути все в кузове рассказывали отцу Амору о своих семьях, службе, жаловались на все ту же злосчастную погоду, наперебой предлагали бутылки с водой, когда он судорожно облизывал иссыхавшим языком губы, и ему казалось, что все может обойтись; и он не хотел задумываться, что именно и как.

Его привезли на одну из шахт.

– Можете провести здесь служение? – угрюмо спросил военный постарше, представившийся капитаном Ноулла.

Отец Амор вздохнул.

– Было бы так здорово, если бы я не был таким растяпой и захватил кое-какие не очень нужные, но ритуально значимые вещи, – виновато улыбнувшись, сказал он. – Если вы простите мне мою неосмотрительность, капитан Ноулла. Разумеется, я постараюсь. Дайте мне полчаса времени. Если позволите, я бы с радостью воспользовался помощью пары человек. Мебель немного передвинуть, пространство чуть изящней организовать.

Капитан Ноулла зыркнул на сержанта, тот присел, втянул голову в плечи, глядя на него круглыми глазами, и рванул в сторону – очевидно, чтобы пригнать еще нескольких солдат. Отец Амор поглядывал по сторонам, пытаясь определить, где прячутся его знакомые по прежним посещениям горняки, но карьер был подозрительно малолюдным. У ворот стояли огромные армейские машины, за спиной отца Амора возвышались сараи, возможно, использовавшиеся как казармы. Кажется, горняков держали там. Капитан Ноулла, в отличие от сержанта Орийяса, не горел желанием развлекаться праздной болтовней. Он не уходил слишком далеко, но за все время, которое отец Амор провел за подготовкой, он стоял рядом, и никто не смел нарушить тяжелого молчания. Два раза за сорок три минуты подготовки отец Амор подумал, что капитан Ноулла прикажет избавить его от такой обременительной жизни: один раз, когда определялись с местом – четыреста человек собирались разместить на солнцепеке, на пятачке двадцать на тридцать метров, зато рядом со штабом, солидно сделанным, побеленным, ухоженным, и настоял на удаленном месте, но в тени; и второй раз – капитан Ноулла потребовал, чтобы отец Амор произнес проповедь о смирении и почтении к властям. Отец Амор выпрямился, скрестил руки на груди и спросил:

– Большем, чем сейчас? С вашего позволения, куда более справедливым будет, если я буду приводить в качестве примера смирения этих людей, если мне доведется обращаться со словом к более благополучным братьям и сестрам.

Капитан Ноулла неторопливо положил руку на кавалерийский стек, за каким-то хреном болтавшийся на его поясе. Отец Амор смотрел ему в глаза. Капитан Ноулла заскрипел зубами и процедил:

– И о чем в таком случае будет ваша проповедь?

– Я предпочел бы обойтись без нее, – невесело усмехнулся отец Амор. – Если позволите, я бы переговорил со страждущими после службы. Обещаю держаться в рамках церковных наставлений.

Капитан Ноулла сверлил его взглядом, отец Амор улыбался и не отводил глаз. Этот хрен был крупней отца Амора, и ручищи в белоснежных перчатках у него были устрашающе огромными; но отец Амор выпрямился, прекратил улыбаться и чуть прищурился, и капитан Ноулла повернулся к нему спиной и рявкнул пару команд солдатам.

Затем солдаты выгоняли людей. Отец Амор видел, как капитан Ноулла применяет стек – походя, не изменяя своей высокомерной отстраненности, словно его рука действовала сама по себе, но удары оказывались очень сильными, а горняки, на которых они обрушивались, корчились от боли, но – молча. Отец Амор смотрел на это, молчал. Только когда капитан Ноулла замер позади горняков языческим изваянием, Амор долго смотрел прямо на него, отказываясь улыбаться, принимать его, восторгаться его смелостью, решительностью, бескомпромиссностью – чем угодно, что Ноулла придумал себе. О себе.