Путь бесконечный, друг милосердный, сердце мое (СИ)

– Уходи из своей деревни, Амор, – повторял он снова и снова. Он был не на шутку встревожен, неожиданно причем – прежде всего для Амора. Наверное, и для себя тоже: он отводил взгляд, жестикулировал обильней обычного, и Амору, давно привыкшему отмечать мельчайшие детали в поведении собеседников – помогало при душеспасительных беседах, это бросалось в глаза. Амору, давно и безнадежно томимому особым интересом, почти непристойным, это тем более было заметно, как и то, что самого Яспера это беспокойство сбивало с толку. Иногда его рука поднималась, и он словно тянулся к Амору, чтобы коснуться лица, дотронуться до руки, ухватить за предплечье и крепко сжать, чтобы и таким образом воздействовать на него. – Вы слишком близко от рудников, на северо-восток эта проклятая фабрика, которую так бесцеремонно национализировали, ты думаешь, «Тонарога» будет смотреть спокойно? И Амор, я повторяю еще раз: ты слишком заметен там. Ты – белый. Ты священник. Они скорее всего набрали солдат удачи на каком-нибудь нелегальном рынке и вооружили до зубов. Им не нужен порядок, им нужны вооруженные марионетки, понимаешь? И для них ты наверняка станешь желанной жертвой. Обещай мне, что сегодня же ты отправишься в путь. Амор, обещай!

Его голос звучал необычно звучно. Властно – еще как, для Яспера Эйдерлинка это было привычно. Но интимно, что ли. Так никогда не говорят с подчиненными, тем более избегают такой интонации в разговоре с начальством, остерегаются применять ее с друзьями. Это жаркое «Амор, обещай!» – обжигающее, возбуждающее, заставляющее не отрывая взгляда следить за губами, округлявшимися для протяжного «о» в имени, и настойчивое, почти отчаянное «обещай», протяжное, готовое превратиться в стон. Амор всегда был уверен, что их с Яспером приятельство было выгодным прежде всего последнему: он любил миролюбивую, немногословную манеру Амора, словно подстегивавшую к тому, чтобы делиться еще и такой сокровенной мыслью о судьбах мира, еще и таким замечанием о коллегах-начальстве. Амор был не против стоять в сени такого огромного «Я» Яспера и был уверен, что его эгоизм – это своеобразная кара за непростительное легкомыслие собственного сердца. Амор был уверен и в том, что Яспер не особо обращает внимания на него-человека: дарит подарки, но ему нравится быть щедрым, флиртует – но и это является неотъемлемой частью его натуры: как для неизобретательных, насквозь материальных европейцев естественно обсуждать свое пищеварение, так для них, местных, и Яспера в том числе естественным было играть в любовь. И наконец, когда последняя надежда исчезла, когда боль сердечная стала привычной и даже желанной – это искреннее, отчаянное «Амор, обещай!». К сожалению, это обещание было роскошью, которой он не мог себе позволить.

– Я сделаю все возможное, чтобы убраться отсюда как можно скорей, – смиренно сказал Амор. Яспер набросился на него с неожиданным жаром. Убеждал, настаивал, умолял. Все, что угодно, чтобы вбить в голову упрямому Амору, что его смерть поставит под удар жизни многих и многих, и первым – Яспера. Что он несет ответственность за многих живых и поэтому не имеет права отправляться к мертвым. И прочее, Яспер все-таки был очень ловким жонглером и с самыми высокопарными словами управлялся легко, играючи. Он был искренен – Амор чувствовал это, но, самое интересное, его слова, с каким бы жаром ни произносились, не особо затрагивали. Опустив глаза, Амор сдержанно вздохнул. Он был согласен с Яспером: кажется, убираться ему нужно чем быстрее и дальше, тем лучше, едва ли тот же капитан Ноулла не воспользуется случаем и учинит какое-нибудь бедствие. И при этом Амор не хотел бежать ради Яспера, и ради себя тоже.

– Амор, когда ты говоришь таким тоном и такие невнятные фразы, я уверен, что ты зависнешь здесь еще на два месяца, потому что тетушке Лилит нужно исповедаться, потому что дядюшка Гастон просто-таки жить не может без твоих притч, еще что угодно. Ты вообще понимаешь, что белый священник оказывается первейшей мишенью, тем более вокруг твоего захолустья затягивается кольцо?

Амор встал, подошел к окну, прислушался. К одиночным выстрелам что он, что остальные жители деревни были привычны очень давно. Даже зарево, занимавшееся время от времени по разные стороны, не приводило никого в состояние паники. Напротив, когда староста отправлялся в свой еженедельный поход на поклонение к главам администрации, весь народ ждал с нетерпением его возвращения, чтобы поупиваться свежайшими сплетнями и слухами. И староста с радостью, плохо прикрытой скорбной миной, рассказывал, что горело, на кого указывали слухи, что стало причиной, кто стал жертвой, и все такое. Некоторые после этих импровизированных собраний возвышали голос, заявляли, что нужно бежать прочь от этих ужасов, негодовали, что власти не защищают, требовали обратиться за помощью или с жалобой к каким-то невнятным «им», но их запала надолго не хватало – нужно было позаботиться об ужине, подоить коз, обойти огород и похлопотать о многих дюжинах прочих, менее важных дел. Амору – в том числе.