Путешествие на юг

В а л е р к а. Откуда у него? На пенсию живет… Ты ему об этом не проговорись. Я сказал, что из клуба принес… Ничего, Машка. Я почти рубль по карманам наскреб. Хлеба куплю, молока, колбасы. С голоду не помрет. Ты бы хотела, чтобы у тебя денег — куры не клюют?

М а ш а. А зачем? Все равно бы бабка отобрала. А ты бы хотел?

В а л е р к а (по секрету). А я бы, Мария Балагуева, хотел. Я бы их Таисье отдал. Пускай бы она вокруг себя каменный забор до небес возвела, чтобы даже голоса ее не слыхать было. (Забрав портфель, идет.)

М а ш а. Валерка!

Валерка останавливается.

А я бы и в каменном заборе лазейку нашла. У меня к бабке любопытства нет, а к тебе есть. (Смеется.) А правда, что ты в прошлом месяце мать с четырьмя детьми к себе запустил?

В а л е р к а (подняв два пальца). Планетами и астероидами клянусь!

М а ш а. Бабка говорит: все жильцы в одну ночь съехали от нее. И интуиция у меня на тебя есть. Вот ты все смеешься, а я чувствую, что-то невеселое в тебе сидит, гложет тебя.

Где-то вдали, на пляже, включили магнитофон. Маша прошлась вокруг весов движениями твиста.

В а л е р к а. Ого, деревня дает.

М а ш а. Твист у нас из моды вышел. Райцентр опять к шейку перешел… А у нас в школе комсомольское бюро постановило западным влияниям не потакать. У нас учитель физкультуры свой танец придумал. Показать?

В а л е р к а. Изобрази.

Маша показывает танец — смесь твиста, краковяка и вольных гимнастических упражнений. На фоне далекой танцевальной музыки возникает мелодия трубы. Валерка отходит к парапету, но еще продолжает наблюдать за Машей. Звуки трубы повторяются. Входят  ч е т в е р о — пантомима. Они в белых медицинских халатах, белых шапочках, рукава, как у хирургов, закатаны по локоть. Становятся у Валерки за спиной. Вся сцена погружается в темноту, но одновременно разгораются прожекторы, направленные на Валерку. Маша теперь не видна, но музыка танца продолжает звучать на протяжении всей последующей сцены.

(Обращаясь к воображаемому собеседнику.) Прошлой весной я вернулся из школы и увидел, что он чинит оконную раму. А ведь до этого он тоже с самой осени не вставал с постели. Я побежал к нему, и он тоже сделал мне два шага навстречу. Но тут у него начался приступ кашля, он, как всегда, быстро отвернулся и выставил руку, будто хотел оттолкнуть меня. Он всегда держался на расстоянии, не позволял трогать его вещи и, наверно, ни разу за всю мою жизнь не прикоснулся ко мне… В тот день пришли его друзья. Мама угощала их ранней клубникой, и папа говорил, что впервые чувствует себя так хорошо… А потом папины друзья отвезли нас в порт. На военном катере мы ушли с ними в море. Мы стояли на капитанском мостике, и командир что-то громко рассказывал, стараясь перекричать ветер. Папа был таким худым и таким штатским рядом с великолепным капитаном, а я все равно гордился им. Я знал, что тогда он вот так же стоял на капитанском мостике. Была война. И нынешний командир был на его катере рядовым матросом.

Движение в группе пантомимы. В руках стоящего справа появляется папка. Она переходит из рук в руки. Стоящий слева раскрывает ее, протягивает Валерке.

(Не заглядывая в папку.) Да, товарищ профессор, я знаю. Вы разговариваете со мной как со взрослым, и я очень благодарен вам. Но дело не только в истории болезни.

Папка исчезает.

Я расскажу самое главное. Я расскажу, почему он лежит сейчас в этой палате… Это было в середине войны. Была зима. И он был тогда совсем еще молодым командиром. Он сопровождал транспорт, который шел из горящего Севастополя в Новороссийск. Женщины, дети, старики. И когда немецкая подводная лодка выпустила по транспорту торпеду, он развернул катер и повел его торпеде наперерез… В живых остались двое — папа и тот самый матрос. Уже темнело. С транспорта подобрали только матроса, а папу не нашли и решили, он утонул. А он был жив и до утра продержался в ледяной воде… Восемь лет он пролежал в санаториях и госпиталях. Тогда тоже говорили, что каждую весну он может умереть. Но он приехал в этот город почти здоровым, встретил мою маму и навсегда поселился здесь.