Путешествие по арабским странам

Но когда я долго стою на твоем берегу или сижу в ресторане-поплавке и вижу, как заходит солнце, наступают сумерки и с приходом ночи ты расцвечиваешься множеством красок, я понимаю, как ты красив, понимаю, почему тысячелетия назад тебя называли «загадочным» — уж, конечно, не только потому, что не знали еще, где твои истоки. Тогда ты переливаешься оттенками, которые трудно изобразить на полотне и тем более — описать пером. Мне рассказали, что какой-то известный немецкий художник долго глядел на краски твоей страны, но так и не смог написать ни одной картины, такими странными, расплывчатыми, сказочными они казались ему. Что же могу сказать о твоих красках я?

Когда на противоположном берегу заходит солнце, оно висит на горизонте, как раскаленная монета. Возможно, никогда небо не пылает у нас так ярко, как пылает здесь из вечера в вечер. Но нечто подобное бывает и у нас. Изумительно красива на склоне дня световая дорожка на воде, качающаяся на волнах Нила, — будто солнце перебирает в воде своими серебряными пальцами. Однако и это нам не в новинку. Но даже в Бранденбургской песочнице, где песок, казалось, мог бы создавать сходные условия, даже на Шпрее не увидишь, например, как раскаленная монета солнца на мгновение повисает в листьях пальмы, превращая ее в черный силуэт, погруженный в расплавленное золото. Не увидишь там также, как раскаленный диск соскальзывает вниз по стволу и в одно мгновение поглощается корнями дерева. При этом земля вращается здесь, конечно, не быстрее, чем у нас. Раз-два-три — и солнце исчезло, а ты, старина, тем временем уже изменил свой наряд.

Здесь не бывает мягких, задумчивых, мечтательных, медленно надвигающихся сумерек, к которым мы привыкли в Европе. Внезапно твои наряд из глинисто-желтого с серебряным солнечным поясом превращается в свинцово-серый. Небо над тобой становится блеклым. Наступают минуты волшебства. Светло-серая ли мантия срывается с горизонта и окутывает тебя? Или темно-серая с едва заметным золотым свечением? Или цвета тумана с голубоватым налетом? Это магия, неуловимая, оцепеняющая, потрясающая. Она наполняет счастьем и заканчивается так же быстро, как началась.

И тогда твой наряд, старина, темнеет. На обнаженном небесном своде над тобой появляются алмазы звезд, они светят в ночи, мерцают и блещут. Из черного твой наряд становится темно-синим. Поднимается луна, сначала кроваво-красная, но затем она становится золотистой. И ты молча лежишь в ночи, ты лежишь в ослепительной синеве.

Ты — голубой Нил, «отец богов».

Видимо, в эти минуты к тебе возвращается легендарный цвет твоей юности, старый облепленный глиной Нил, великий и могучий источник жизни страны!»

— Завтра, — сказала Ивонна Перран в телефонную трубку, — я последний день на берегу Нила.

После поездки по каналу они больше не виделись, только однажды говорили по телефону, когда Петер раскопал в книгах кое-какие интересные сведения.

Еще раз благодарю вас за информацию и — всего хорошего.

— Мило, что вы позвонили. Чем вы заняты завтра? — спросил Петер.

— Ничем особенным.

— Никаких сенсаций — уже знакомо. Но, быть может, мы все же завтра встретимся на прощанье?

— Почему бы и нет, — ответила она с полным безразличием, будто пожав плечами.

«Вот дура», — подумал Петер и тут же пожалел о своем предложении, но отступать было поздно.

— Где и когда? — коротко спросил он.

— Если у вас есть настроение, — нерешительно произнесла Ивонна, — приезжайте, пожалуй, в половине одиннадцатого к Мена-хаузу. Хорошо?

— Как вам угодно.

— Мы пойдем плавать, а потом пообедаем вместе.

— Согласен.

— А там видно будет.

На следующее утро Петер отправился в гостиницу у подножия пирамид, где последние дни жила Ивонна. Опа ждала его на террасе. На ней было пестрое летнее платье с широкой юбкой и обтянутым лифом с узкими бретельками. Руки, плечи и шея до самой груди были открыты. «Хорошо загорела, — подумал Петер. — Видно, часто ходит плавать».

Он поздоровался с холодной сдержанностью, но она весело улыбнулась ему, сразу встала и сказала:

— Рада вас видеть. Сегодня у нас будет выходной. день. Пошли. — И она взяла его под руку.

Петер окинул взглядом террасу.

— Да, — сказала она, будто угадав его мысль, и остановилась, — на всем этом, без сомнения, лежит печать «английского колониализма». Мне знакомо это по Штагам. Здесь, между прочим, во время последней войны находился штаб английской ближневосточной армии, здесь же, в этой гостинице, состоялась встреча Рузвельта и Черчилля..

— Очень интересно, вежливо произнес Петер. — Я смотрел на галдящих воробьев. Вы заметили, где они гнездятся?

Не ожидая ответа, он показал на узкие стропила, поддерживающие крышу деревянной террасы; в отверстие в одном из них как раз забрался воробей, а за ним и второй.

— Это мои хорошие знакомые, — сказал он. — Они были в весьма близких отношениях со мной или, вернее, с моим столом, когда я здесь завтракал. Пойдем купаться?

— Позже, если вы не возражаете. Теперь мне хотелось бы отправиться в одно место, куда я одна не решусь пойти. В трех минутах ходьбы отсюда. Хотите?