Путешествия трикстера. Мусульманин XVI века между мирами

При всех заверениях, что он говорит правду, воображение Йуханны ал-Асада не оставалось равнодушным к беллетристическим рассказам, именуемым «Макамат»[292]. Самые знаменитые произведения этого жанра принадлежали перу его создателя, персидского автора ал-Хамадани (ум. 398–399/1008) и иракца ал-Харири (ум. 516/1122). Их макамы ходили в бесчисленных списках, и у них были подражатели в ал-Андалусе. В этих историях, написанных саджем (рифмованной прозой), перемежающимся стихами, странствующий ученый и литератор рассказывает коллегам-ученым и купцам о своих приключениях, а особенно об одном удивительном человеке, который появляется в разных обличьях в отдаленных городах Дар ал-ислам. Этот человек просит, спорит, проповедует, умоляет, всегда переходя на стихи, которые цитирует рассказчик, и вечно выходит сухим из воды, да еще с подарками и подаянием, полученными от доверчивых слушателей. И кем бы он ни представал, рассказчик, в конце концов, признает в нем одно и то же лицо: шейха Абу-л-Фатха из Александрии в «Макамат» ал-Хамадани и Абу Зейда ас-Саруджи (из Серуджа) у ал-Харири. Рассказывая свою собственную историю, Йуханна ал-Асад ставил себя в положение странствующего рассказчика и одновременно бродяги-трикстера[293].

***

Из всех своих трудов наш путешественник, ал-Ваззан, даже если бы он никогда не покидал Мир ислама, скорее всего, написал бы именно книгу об Африке. Он делал заметки во время путешествий и просматривал рукописи, когда только ему удавалось. Возможно, у него был при себе первоначальный план книги и частичные наброски некоторых разделов на арабском языке, когда его похитили[294]. Как бы то ни было, автором он стал только в Италии, и окончательная версия «Книги о космографии и географии Африки» несет на себе отпечаток его пребывания там, совершенно независимо от выбора языка. Поскольку в Риме и Болонье находилось крайне мало арабских рукописей, он был отрезан от источников, в которых мог бы проверить цитаты и факты из истории и географии. Если в книге биографий он скрывал связанную с этим неуверенность, то в «Географии» он в ней признается: «Я десять лет не видел ни одного исторического сочинения», — и объясняет, что вынужден полагаться на свою «слабую память», скажем, для очерка происхождения и генеалогии «берберизированных арабов», вместо того чтобы справиться об этом «в истории арабов Ибн Халдуна»[295].

И действительно, память иногда подводила его: некоторые факты неверны, некоторые цитаты не относятся к делу. Ученые в Северной Африке, конечно, допускали подобные ошибки. Даже в «Мукаддиме» Ибн Халдуна, вводной части, открывающей его великий исторический труд, есть несколько ненадежных ссылок[296]. Помимо промахов памяти, научная система, авторитетность которой столь сильно зависела от цитирования, напрашивалась на определенную игру с практикой устной передачи. Тем сильнее, пожалуй, было искушение такого рода для факиха, писавшего по-итальянски вдали от дома.

Однако в некотором смысле Йуханна ал-Асад писал свою книгу, имея в виду две аудитории. Его основная аудитория была в Италии. Для своих итальянских читателей он подыскивал эквиваленты весов, мер, монет, продуктов питания и материальных предметов. Для них же он подбирал итальянские переводы слов, не имеющих идеального эквивалента, таких как шейх, кади, Рамадан, халифа, имам, кабила и вакф. Например, кабила, или «племя», передавалось словом «populo» (народ) или «sterpe» (раса); из слова халифа, то есть халиф, получился «Pontefece» — папа римский. (Конечно, в этом ему помогала работа с Мантино над словарем.) Для своих читателей он бился над транскрипцией арабских слов, имен и топонимов. Так, Ибн Халдун, как мы пишем его имя сегодня, становится «Ibnu Calden» и «Ibnu Chaldun»; ал-Буни (ум. 622/1225) и его энциклопедическая книга о тайном магическом знании «Шамс ал-маариф» превратились в «El Boni» и «Semsul meharif». Ради итальянских читателей он также включил в описание только таких животных, «которых не было в Европе или которые чем-то отличались от тех, что водились в Европе»[297].

И все-таки Йуханна ал-Асад, сочиняя, держал в уме также африканских или, по крайней мере, североафриканских читателей и слушателей. Возможно, он представлял себе хотя бы некоторых из них в роли вероятных читателей этой итальянской рукописи, а многих — как потенциальных читателей ее сильно переработанной арабской версии. Разве новая книга, включающая информацию о мамлюкском Египте накануне османской оккупации или о Стране черных при сонгайском императоре, не была бы интересна образованным людям и правителям Магриба? Многие местные подробности и эпизоды религиозных конфликтов и политических интриг в Магрибе автор, возможно, тоже включил в повествование, исходя из интересов этих гипотетических арабских читателей. (Рамузио порой сокращал их впоследствии для печатного издания, чтобы не утомлять европейскую аудиторию[298].)