Путешествия трикстера. Мусульманин XVI века между мирами

Христианская аудитория, читающая об исламе, наверно, не без внутреннего сопротивления воспринимала непредвзятость Йуханны ал-Асада. Более приемлемой казалась озлобленность, выраженная одним новообращенным христианином из Валенсии — он был сыном ученого законника Абдаллаха и сам являлся факихом. В 892/1487 году его окрестили под именем Хуана Андреса, и он принялся «с Божьей помощью обращать многие души среди неверных мавров», в том числе и в Гранаде. Вероятно, он проповедовал там как раз в тот момент, когда уезжала семья ал-Ваззана. Теперь, когда Хуан Андрес больше не был «рабом Люцифера», он написал книгу, опубликованную в 1515 году, чтобы разоблачить «невероятные выдумки, мошенничество, обман, развращенность, безумие… ложь и несуразности… магометанской секты»[427].

Йуханна ал-Асад избавил себя от неловкости, связанной с оценкой своего собственного обращения, просто не говоря о нем прямо на страницах «Географии», точно так же как не упомянул он и о своем пленении христианскими корсарами. Единственным явным признаком того, что обращение произошло, является имя, которое он дает себе в колофонах в самом конце рукописи: «Джоан Лионе Гранатино», «Иоаннес Лео»[428].

Эта относительная сдержанность контрастирует также с горячностью французских путешественников, когда в их описаниях заходит речь об исламе. Философ-мистик и ученый-востоковед Гийом Постель в своем трактате «О государстве турок» высоко оценил многое из того, что увидел во время путешествий по землям Высокой Порты в 1535–1537 и 1549–1551 годах, — например, щедрую милостыню и благотворительные вклады, малочисленность «ростовщиков и кровопийц». А в 1550‐х годах он с увлечением читал арабскую грамматику «Иоаннеса Лео Африкануса». Но когда дело доходит до Корана, Постель говорит о его «глупостях», «грубостях и наваждениях», а также о лицемерии и сладострастии, которым учит ислам. Правда, в Коране содержатся цитаты и истории из Библии, «но на одно слово правды приходится сто басен». Аналогичный язык осуждения можно встретить и в других отчетах христианских путешественников[429].

Мусульманским письменным высказываниям о христианстве в XVI веке с его непрерывными войнами также могло не хватать сдержанности. О взятии Константинополя османский историк и муфтий Ходжа Саадуддин-эфенди[430] заявил:

Зловещий звон колоколов бесстыдников-неверных был заменен мусульманским призывом к молитве, сладким напевом веры превосходных обрядов, пятикратно повторяемым… Церкви… избавлены от их мерзких идолов и очищены от их непотребной скверны… Храмы неверующих превращены в мечети благочестивых, и лучи света ислама изгнали полчища тьмы из этого места, которое так долго было пристанищем презренных неверных[431].

В связи с воспоминаниями о том, что Гранада досталась испанцам, в более позднем османском историко-географическом сочинении «Свежие новости» говорилось о «многих тысячах мусульман и благочестивых… в руках презренных безбожников… Они с молитвой простирают руки к Всевышнему, [прося,] чтобы… он разбросал семена джихада и войны… и адским огнем гнева заклеймил грудь [врагов], переполненную злобой», и как жаль, — говорится далее, — что благодатная земля Магриба теперь соседствует с областью, «наполненной грехом неверия и заблуждений»[432]. Что бы ни думал наш гранадец, но от подобных выражений он воздерживался.

***

Йуханна ал-Асад много писал об исламе в «Космографии и географии Африки». Почти все события в книге он датирует по хиджре: «24 год хиджры», «918 год мусульманской эры». Лишь кое-где он указывает год по обоим календарям, как дату знаменитой битвы, с которой началось отвоевание мавританских городов испанскими христианами, причем не всегда точно: «609 год хиджры, который должен быть по счету христиан 1160 годом [sic вместо 1212 года]». Его остановка в Триполи, когда он находился в руках своих испанских похитителей, произошла, как он пишет, в «1518 году от рождества Христова» — единственный случай, когда он воспользовался именно этой фразой в рукописи[433].

Имя Мухаммада он всегда пишет как «Mucametto» — это своеобразное написание, скопированное переписчиком, противоречило принятому тогда итальянскому варианту Macometto (например, в изданном в 1547 году переводе Корана: L’Alcorano di Macometto), или Maumetto (Рамузио писал именно так, а иногда — Mahumetto), или испанскому Mahoma[434]. В таком написании гласные у него немного ближе передавали те, что слышны в арабском произношении, хотя сохранялось и некоторое отличие — его, как мы увидим, наш автор умел хорошо использовать.