Пути, перепутья и тупики русской женской литературы

Ослепленная и пораженная блеском бала, моя барышня робко вступила в залу <…> Она проходила через залу, покраснев и потупив головку. И взгляды всех обратились на нее как на лицо новое[663].

Персонификация грозного света — «глухая и брюзгливая старуха-барыня» — «неблагосклонно осматривает ее с головы до ног в лорнет»[664]. Мотив ослепительного, ослепляющего и оглушающего грохотом музыки бала (слепота и глухота могут читаться как редуцированный мотив временной смерти) повторяется практически в каждом тексте. После бала девушка становится другой — «грешной», как бы получившей сексуальный опыт, усвоившей законы взрослого, грешного мира. Музыка и особенно танцы (прежде всего вальс и мазурка), которые составляют важнейший элемент бала, всегда несут эротические коннотации. Как показывает Стефани Сандлер, наслаждение от танцев, ассоциирующихся с греховным поступком, с соблазнением, в светской повести всегда соседствует с мотивом наказания, расплаты за грех[665]. По мысли Джо Эндрю, существует определенный семиотический код бальной залы[666]. Когда женщина говорит о своей любви к танцам и балам, это значит, что автор представляет ее как поверхностную, самовлюбленную и грешную.

В рассматриваемых нами текстах мотив первого бала, череды балов или вечеров всегда связан с идеей греховности и порчи. Именно в бальной зале невинная девушка явственно превращается в опасную охотницу за мужчинами. В повести Ефебовского (фон Женихсберга) балы и вечера, так же как и обеды, — вернейшее средство «в великом искусстве жениховой ловли»[667]. Мужчины уязвимы, даже когда убегают или «отползают» в свое пространство — кабинет, потому что и там за ними подглядывает в замочную скважину женский глаз, «черный, как смоль, блестящий, как у василиска»[668]. Тем более опасны женские локусы — кабинет хозяйки, будуар, где происходят откровенно эротические сцены (в повести Сенковского), причем женщина ведет себя отнюдь не как пассивная жертва. В тексте Сенковского бал вообще занимает особое место — он становится метафорой женской жизни. Придя на бал «новорожденной» институткой, Оленька переживает все этапы жизни женщины: оценку и посвящение неофитки в светский круг, приобретение опыта от «кадрильных приятельниц», мечты о мужчине, встречу с Ним, эротические экстазы вальса и страсти в будуаре, завистливое соперничество и утрату чистой репутации, измену, ревность, потерю мужчины, что равносильно потере жизни — на другой день после бала она заболевает и через три дня умирает в злой чахотке. Несмотря на велеречивые похвалы женской душе в начале повести и мелодраматические возгласы — «Люди! Вы изуродовали ее ангельскую душу!», — в конце текст очень ясно и с присущим Сенковскому оттенком цинизма редуцирует женскую жизнь до рассказа о наслаждении (телесном) и наказании (моментальном разрушении телесности).

Кроме охотничьего инстинкта кокетства, уроков развратных мадам, опытных подруг, кадрильных приятельниц — еще одним инструментом порчи в названных текстах являются книги, а именно французские стихи («стишки») и романы, тоже французские. В повестях Победоносцева дается целый список «нерекомендуемой литературы»: Бальзак, Жорж Санд, Сулье, Дюма, Жанен. При этом в «Милочке» автор называет Жорж Санд «гениальной женщиной», но не для барышни, которая не понимала великих идей, а хваталась за второстепенное, «восхищалась немногими подробностями, отрывками, картинами, шевелившими ее чувство и материализм»[669]. Романы или «стишки» — это то, что «развращает невинность», возбуждает «неконтролированное воображение»[670]. Они могут не только метафорически, но и вполне конкретно быть инструментом эротической игры. Катенька из панаевского очерка «Барышня» отмечает ногтем или карандашом строки в сборнике «французских стишков» «в надежде, что авось-либо он <…> раскроет книжку и остановится на строфах, отмеченных ею»[671]. Любопытно, что русская литература (прежде всего называются имена Жуковского и Пушкина) оценивается позитивно, это хорошее, не атеистическое чтение[672], но обычно недоступное барышне или из‐за плохого знания родного языка или из‐за слепой приверженности к модным иностранным авторам. Хуже, чем чтение развращающей, пробуждающей «материализм» французской литературы, для барышни может быть разве сочинительство, которым занялась Варета из повести Рахманного «Женщина-писательница» или Милочка из одноименной повести С. Победоносцева, которая принялась писать «журнал петербургской Лелии»[673].