Пути, перепутья и тупики русской женской литературы

общение с ним всегда шло под высоким вольтажом <…> и я много и щедро отдавала ему, тщательно выдерживая полюбившийся ему стиль и каждый раз давая все новые и новые краски тому образу, который он видел во мне. Возможно, это было взаимное творчество[1045] (19.01.35).

В таким глубоком творческом взаимопроникновении рождаются «плоды» — не дети, но смыслы и эмоции.

Аффективная и умозрительная конструкция фемининности, которую развивает для себя Островская, очевидным образом соотнесена с концепцией женственности fin de siècle, которая была важнейшим элементом противоречивой «эротической утопии», связанной с новым религиозным сознанием эпохи русского декаданса. Описывая эту утопию на примере философско-религиозных концепций, творческих опытов и жизнетворческих практик В. Соловьева, А. Блока, А. Белого и др., Ольга Матич показывает, что сексуальные перверсии, эротическая напряженность, «оргийность» у них сложным образом переплетены с идеями аскетизма, воздержания, сексуального целомудрия, потому что эротическое желание и мужская энергия, по их представлениям, должны быть направлены не на продолжение рода, а на победу над смертью в глобальном проекте преобразования мира[1046]. Своеобразное преломление эти идеи получили у Зинаиды Гиппиус, которую в символистских кругах называли «андрогинной Клеопатрой»[1047]. В своих произведениях и практиках создания духовно-религиозных тройственных платонических союзов Гиппиус тоже акцентировала идею целомудрия, девственности, но креативная, духовная сила эротической энергии в ее концепциях была не маскулинной, а андрогинной, гендерно неопределенной. Сферой реализации накопленного желания для Гиппиус становится творчество и, прежде всего, частные письма и дневники[1048].

Эти концепции, как показывает «Дневник», были весьма влиятельны и актуальны для Островской, тесно связанной с культурной традицией Серебряного века.

В «Дневнике» много записей, посвященных описанию собственной красоты и телесной привлекательности других женщин, однако при этом Островская последовательно оценивает «традиционную» женственность, женское желание, направленное на завоевание и соблазнение мужчины, как животность, болезнь, безотрадную зависимость, сродную наркотической.

Будучи абсолютно здоровым человеком, от физической стороны брака он[1049] ушел давно <…> Будучи больным человеком, Анта хотела и искала в жизни физических радостей[1050] (19.01.35).

«Обнаженную постельность», «остро пахнущую женственность»[1051] (3.01.44) Островская последовательно обличает, хотя нельзя сказать, что она совсем исключает из ряда тех, кто подвержен «древнему зову», себя. Она намекает на это, используя образ скандинавской богини любви, плодородия и эроса Фрейи, символизирующей власть темного и телесного эротического желания. Но тем не менее Островская последовательно дистанцируется от губительной власти пола, говоря о женственности как об одной из маскарадных стратегий, которую она может использовать, предъявлять Другому или другим[1052]:

…я знаю цену себе. <…> Гордость моя отвлеченная и сложная: просто очень уверена в себе, всегда уверена, я знаю, что умна, что мужчины боятся этого. И так как я знаю все это — и еще многое другое (культ Елизаветы Английской, например), я ласкова, равнодушна, вызывающа и весела. <…> Все это очень смешно. Все это очень грустно. Женственность. Пол. Проблематические возможности. Брачное оперение. Только потому, что женщина, что женщина красива и остра. <…> Я знаю все это. И мне смешно и мерзко[1053] (8.12.36).

Женственность перформативна, и, значит, можно использовать гендерную маску без подавляющей зависимости от пола. Упомянутая в цитате королева-девственница Елизавета Английская — это один из «псевдонимов» автора, образ-маска, позволяющий ей обсуждать проблемы собственной гендерной идентичности. В записи от 1.05.37 Островская описывает себя через своего «зеркального двойника»: