Пути, перепутья и тупики русской женской литературы

В дневнике Проппа гендерный и социальный аспект старости, так значимый в женских дневниках, затушеван. Описание бытовых проблем занимает крайне мало места. Дети и внуки упоминаются в дневнике, но не как объект неустанной и энергоемкой заботы, а как источник любви и поддержки. Сексуальность и телесность не являются табуированными темами: Пропп много размышляет о трансформации в старости сексуального желания в истинную, с его точки зрения, «святую» мужскую любовь, объектом которой может быть не только женщина, но и дочь, и друг-мужчина. Тема эротического и его границ становится предметом обсуждения в мужском дневнике.

Но самые важные, на наш взгляд, отличия связаны с проблемой идентичности и конкретно — проблемой приятия и одобрения трансформаций self в старости, одобрения себя стариком/старухой.

О том, насколько существенным образом представление о себе старом/старой, узнавание новых аспектов собственной идентичности в пожилом возрасте зависит от представлений других о тебе или той группе, к которой другие тебя относят, пишет Дагмар Граммсхаммер-Хол, ссылаясь на труды Поля Рикёра, прежде всего на его книгу «Путь признания»[1222].

«Старые люди» при этом — не гомогенная группа принадлежности, быть стариком и быть старухой в глазах других — не совсем одно и то же.

Надо отметить также, что зависимость от внешних представлений о группе принадлежности для женщины (не только пожилой) в патриархатном социуме бóльшая, чем для мужчины. Как показали феминистские критики, женщине-автору постоянно (сознательно или неосознанно) приходится иметь в виду те мифы, стереотипы и представления о женственности, которые существуют в культуре. Как пишет Сьюзен Фридман, женщинам свойственна «разделенная групповая идентичность», то есть в женском эготексте Я не может конструироваться, игнорируя категорию «женщина», оно все время принуждено на нее «оглядываться»[1223].

Переосмысляя собственное Я в процессе дневникового письма[1224]в старости / о старости, наши героини сталкиваются с тем, что принятие себя старухой в рамках существующей культурной традиции означает отказ от таких расхожих маркеров женственности, как красота, сексуальность, репродуктивность. А те возможные каналы для переосмысления своей гендерной идентичности в позитивном ключе (авторитет, собственность, мистическая мудрость, возвратная чистота), которые существовали в дворянской и народной культуре, оказываются «перекрытыми» в советском контексте. Остается только квазиматеринство: быть старой женщиной — значит, прежде всего, быть бабушкой. Как мы уже писали, и Лашина, и — в большей степени — Шапорина пытаются сопротивляться этому, в том числе и самим актом дневникового письма, но все же их нарративная идентичность, представление о себе как старухе в большой степени сформировано «другими», влиятельной и подавляющей культурной традицией и социальным контекстом.

Конечно, представления о мужской старости тоже во многом связаны с концептом дефицита важных компонентов мужественности, сопряженных с силой и сексуальностью, но мужественность стариков в том социокультурном контексте, о котором мы ведем речь в этой статье, не утрачивается, а переопределяется в категориях власти, авторитета, мудрости (ср. возраст советских вождей). Одобрить себя стариком легче с точки зрения сохранения самости, внешнее представление о том, что значит быть стариком, гораздо более вариативно.

На основе анализа избранных нами текстов можно сделать вывод о том, что женщина советского времени сильно зависит от навязанных ей обществом идентификационных моделей, в то время как в мужском дневнике Владимира Проппа контекст гендерного принуждения, так значимый в женских дневниках, практически отсутствует, он более свободен в выборе своей старости.

Я пишу или мной пишут? Дневник советской девушки (1968–1970) [1225]

Исследователи, говоря о дневнике как жанре, как правило, выделяют следующие его свойства: искренность, исповедальность, свобода самовыражения, отсутствие ретроспективного взгляда на события, неадресованность и непредназначенность для публичного восприятия.

Однако вопрос о том, в каком смысле и до какой степени можно говорить об искренности и свободе автора дневника (как и других эго-текстов), в последнее время стал предметом дискуссии. Например, Сидония Смит пишет о перформативности автобиографического Я, «в процессе „разыгрывания“ которого большое значение имеет не только субъективное намерение и желание автора, но и воздействие существующих в данном социуме и культуре дискурсов идентичности»[1226]. Огромную роль при этом играет адресат текста, публика. «Под публикой понимается сообщество людей, для которых главные дискурсы идентичности и правды имеют смысл. Публика становится экспертом определенного сорта перформативности, который подчиняется относительно удобным критериям понятности (вразумительности)»[1227].

Марго Калли говорит практически о том же применительно к дневнику.