Пути, перепутья и тупики русской женской литературы

Присутствие мысли о публике в этой форме письма, как и во всех других, имеет решающее влияние на то, о чем и как говорится. Друг, возлюбленный, мать, Бог, будущее Я, — какие бы роли ни присваивались автором адресату, присутствие последнего становится влиятельным Ты для дайариста. Оно оформляет отбор деталей внутри журнала и способ конструкции Я (self-construction) дайариста[1228].

Фелисити Нуссбаум полагает, что и дневниковые тексты можно читать «как модели сигнификаций, как лингвистические репрезентации, происходящие из различных дискурсов, имеющихся в распоряжении в определенный исторический момент»[1229]. Я дневника, как и любой автор текста, — locus, место пересечения, диалога или конфликта дискурсов.

В данной статье я предполагаю обсудить, как на пересечении, в диалоге, в конфликте дискурсов (и каких именно) осуществляется самоописание и конструирование Я (самости) в дневнике обыкновенной советской девочки/девушки конца 60‐х — начала 70‐х годов. Как влияет на приватный рассказ о себе и своей жизни (или — может быть, как «управляет» самим процессом такого рассказывания) идеология, советский дискурс, идеологические и культурные мифы и риторика советскости?

Разумеется, когда мы говорим о «дневнике советской девушки», важно ставить акцент равномерно на обеих частях определения (и советской, и девушки), потому что дневник юного человека обладает своей возрастной спецификой и, кроме того, свои особенности имеет и женский, девичий дневник[1230].

Одной из важных для нашей темы специфических черт последнего является его активная адресованность, существование на границе приватного и публичного. Девичий дневник напоминает любимую девочками игру в секретики, когда где-нибудь в потайном месте двора под цветным стеклышком захоранивается в земле созданный из разной пестрой мишуры «секрет», который должен быть тайной, но смысл создания которого в то же время состоит и в том, чтобы предъявить его избранным, как правило, лучшей подруге, поделиться этой тайной с ней[1231]. Аналогичным образом хранящиеся в потаенных местах девичьи дневники (или избранные места из них) часто читаются подругам или подругами.

Но в дальнейшем, говоря об адресате, я имею в виду по преимуществу не таких реальных читателей и не автоадресацию, автокоммуникацию. Адресованность дневника проявляется и в другом, в наличии некоего незримого контролера, цензора, высшей инстанции, на которую автор дневника постоянно оглядывается в процессе письма. Эта та незримая, неперсонифицированная «экспертная группа», недреманное око, невидимый «суд присяжных», кому автор дневника делает признание и от кого хочет получить признание. Особенно это характерно для дневников, которые строятся как автодидактический текст.

Подобная разновидность дневника известна давно. В России она получила довольно широкое распространение в конце XVIII — начале XIX века. Л. Я. Гинзбург, анализируя дневник В. А. Жуковского как образец произведения подобного типа, связывает популярность такой дневниковой формы с влиянием протестантской религиозно-моралистической литературы и масонства, более конкретно — книги Иоанна Масона «Познание самого себя», переведенной в 1783 году И. П. Тургеневым, которая предлагала целую программу упражнений по самонаблюдению и очищению души[1232]. Дневник Жуковского, по мнению Л. Гинзбург, прежде всего — дневник самонаблюдения и сопоставления своего Я с неким всеобщим и всегда себе равным идеалом чувствительного и добродетельного человека.

Подобная автодидактическая традиция очень сложно и своеобразно трансформировалась в советском контексте.

Олег Хархордин, изучая наиболее распространенные практики самоанализа и самовоспитания советского человека, замечает, что они сформировались на основе покаянных практик самопознания, характерных для восточного христианства. Именно обличение, критика, покаяние перед лицом коллектива, публичное обсуждение персональных качеств человека в специальной ситуации чистки или позднее в ее рутинизированных версиях («Ленинский зачет» для школьника и т. п.) и были способами формирования советской идентичности. Знание российского индивида о себе складывалось как результат выявления и обсуждения его очевидных дел и достижений релевантной группой. Обличаемый или перманентно приуготовляемый к процедуре обличения человек мог заранее поработать над собой — через подражание образцам, через самоформирование и самопланирование[1233]. Вышеназванное становится практиками повседневности, дискурсивным фоном, который незаметен и потому вездесущ.