Пути, перепутья и тупики русской женской литературы

Однако современная ситуация в русской литературе, как уже отмечалось, все же иная, чем 150 или даже 15 лет назад. Критике приходится иметь дело не только с отдельными текстами женщин, а с ясно обнаружившимся и даже декларативно заявившим о себе феноменом[527] «женской литературы». В критических текстах последних лет это понятие, раньше практически всегда заключенное в иронические кавычки, раскавычивается и становится предметом специального обсуждения.

Женская проза без кавычек

Прежде всего, критика фиксирует тот факт, что женской литературы стало много. Говорят о женской экспансии, женском десанте, женском взрыве, бабьем бунте в литературе.

Может, дамбу соорудить. Женская поэзия во всероссийском бумажном наводнении пошла косяком… <появилось много женских поэтических имен и все разные>, и у всех лиц — ресницы разной длины[528].

В критическом обиходе появляется даже слово «гендер»:

Авторский гендер в современной русской прозе изучен слабо. Но, по крайней мере, ясно, что присутствие женщины в нашей литературе — факт непреложный. Навскидку, в пределах русской прозы 90‐х: Горланова, Петрушевская, Василенко, Рубина, Улицкая, обе Толстых, Полянская, Галкина, Щербакова, Муравьева, Славникова, Токарева, Чайковская, обе Садур, Латынина, Рыбакова, Васюченко, Калашникова, Богуславская, Васильева, Палей, Арбатова, Маринина… И это еще не все, кого можно вспомнить. Пестрый ландшафт[529].

За последнее десятилетие в российской прозе <…> появилось необычно много ярких женских имен, — пишет О. Славникова и замечает, что возникновение женской прозы «если не проанализирова<но>, то, по крайней мере, отмечен<но> всеми не ленивыми критиками»[530].

Понятия «женская проза/поэзия/литература» раскавычиваются, становятся «трюизмом», чем-то, уже не нуждающимся в пояснениях.

Естественно и закономерно рассматривать книгу Нины Габриэлян в русле женской прозы, стоящей перед решением возможно и неразрешимой задачи: необходимости обретения своего женского языка[531].

Критики пытаются отделить женскую прозу от жанра женского любовного романа или противопоставить женской литературе — дамскую («житейская дамская беллетристика»[532]), бабскую («сопливую, бездарную, противную, неприятную»[533]). Эти последние должны оттянуть на себя все иронические упреки в дилетантизме, второсортности и пр. и пр. (Заметим в скобках, что если бы мы попробовали определить параллельными эпитетами мужскую культурную продукцию «второй свежести», которую анализирует, например, О. Славникова в статье «Я самый обаятельный и привлекательный: беспристрастные заметки о мужской прозе»[534], то эти определения — джентльменская беллетристика, мужицкая проза — звучали бы скорее комплиментарно, подтверждая сексистские интенции языка.)

Однако вернемся к феномену женской литературы. Что означает этот факт признания ее существования? Что это — легализация, легитимация? Значит ли это, что «темный континент», о котором писала Сиксу, открыт? Если да, то что думают об этой открывшейся взору новой земле критические колумбы?

Появление феномена женской прозы оценивается и объясняется по-разному. Так, Л. Костюков считает, что это своего рода лейбл, ярлык, наклеив который, в эпоху политкорректности можно продать турецкий ширпотреб по цене фирменной одежды.

Женская проза возникла не как явление, а как тактический прием для лучшей атаки издательств и журналов, как, например, молодая узбекская проза юношей, не знавших узбекского, или международная организация женщин-логиков, не имеющих, впрочем, отношения к женской логике[535].