Пути России. Народничество и популизм. Том XXVI

Потребовав 10 марта 1793 года учреждения Чрезвычайного уголовного трибунала, названного впоследствии Революционным и ставшего главным карательным органом диктатуры, Дантон определил его суть: трибунал «должен заменить верховный суд народного мщения». Оправдывая свое бездействие как министра юстиции в сентябрьские дни, Дантон говорил: «Никакая человеческая сила не могла бы остановить бурный поток народного мщения». И он убеждал жирондистское большинство Законодательного собрания: «Будем сами применять террор, чтобы избавить народ от необходимости его применения»[143].

В ходе Революции, чем дальше, тем больше, террор оправдывался необходимостью покарать «врагов народа». Эта собирательная категория в конце концов сделалась столь же неопределенной, как само понятие «народ», и от этой неопределенности обрела универсально-карательный смысл. Примечательно, что этот устрашающий смысл с той же юридической неопределенностью был воспроизведен при Большом терроре в СССР.

Знаменательным сделалось обращение к «характеру» французского народа, который требуется защищать наряду с его правами, и к его «святому инстинкту», который опасно оскорбить. Когда потребовалось декретировать «свободу культов» в условиях массового возмущения в провинции политикой «дехристианизации», инициируемой Парижской коммуной и левыми якобинцами, Робеспьер опирался не только на политические соображения, приведя афоризм Вольтера («Если бы бога не существовало, его бы надо было выдумать»). Он изложил свои религиозные убеждения последователя Руссо, не преминув выдать их за мнение народа: «Атеизм аристократичен; идея „верховного существа“, охраняющего угнетенную невинность и карающего торжествующее преступление, – это народная идея». В трактовке якобинского лидера французский народ не привязан ни к священникам, ни к церковной службе. Предмет его поклонения – эта «непостижимая сила»[144].

В политической мысли Франции XIX века поддерживалось убеждение о связи Революции с характером народа, особенностей революционного действа с его активностью. Для демократического направления такая связь была плодотворной, для либералов – искажением революционных принципов, провозглашенных в Декларации прав человека и гражданина 1789 года, консерваторам служила мотивом обличения и Революции, и самого народа.

Сделавшееся оселком размежевания двух полярных направлений французской политической мысли участие народа в Революции рельефно воплотилось в конфронтации двух крупнейших французских историков XIX века: Жюля Мишле и Ипполита Тэна. В их историописании указанная коллизия: народный суверенитет как объяснение революционного процесса и уподобление народа живому организму в объяснение превратностей революционного действа – прошла через научную разработку и определенное рациональное переосмысление.

Примечательно тем не менее, что оба талантливых и глубоких ученых не смогли удержаться от субъективизации предмета своих исследований, «антропоморфизации» народа и «фетишизации» его поведения, по выразительной оценке преемника Тэна, консервативного историка начала XX века Огюста Кошена.

Сосредоточившись на одних и тех же аспектах революционного действа и участия в нем народа, Мишле и Тэн оценили этот феномен с прямо противоположных мировоззренческих позиций. У Мишле народный инстинкт благодетелен, Тэн благословляет его обуздание; Мишле считает катастрофой установление диктатуры, преградившей дорогу революционному движению, Тэн – против Революции, за подавление массового движения диктаторскими методами; Мишле верит в гуманное начало человеческой природы, Тэн различает в ней только низменные страсти. Революция для Мишле, по выражению Франсуа Фюре, «потрясающее коллективное предприятие (aventure)»[145], для Тэна это психопатология, сродственная тому, что католические авторы окрестили грехопадением французской нации.

Мишле не зря в России прозвали «народником». Историк открыто противопоставлял себя предшественникам. Заканчивая «Историю Французской революции», он писал: «Все истории Революции до сих пор были по сути своей монархическими (возвеличивали ли их авторы Людовика XVI или Робеспьера)». Свою книгу он называл «первой республиканской», ибо «на ее страницах, от начала и до конца, выступает лишь один герой – народ»[146].

Народ у Мишле выступал цельной, единой в социальном и политическом отношении общностью. Это «люди инстинкта и действия», их поведение стихийно, а потому непредсказуемо. Однако природный инстинкт и добродетельные свойства народного характера верно направляли народную массу к конечной цели – освобождению от многовекового угнетения и духовному обновлению общества. Угнетением и страданиями народа Мишле объяснял вспышки коллективного насилия и самые жестокие порой расправы над теми, в ком народ видел своих врагов.