Пыльные перья

Тишина – маленькая старушка, живет в стенах и в комнатах. Перемещается по дому, когда никто не видит. Прыткая старушка не издает ни звука. Сухонькая, надежно укутанная в пуховый платок для тепла. Говорят, кикиморы едят Тишину, закусывают детским страхом и мелким мусором из-под мебели. Но на самом деле Тишина дружна со всеми. Даже с малыми бесами. Потому что она ужасно одинока.

В голубой гостиной Центра было тихо, Грин давно ушел спать, понукаемый Зарей: «Мальчик мой, молодой господин, у вас постельный режим, не расстраивайте старую домовую, в самом-то деле!» – и Саша смеялась, наблюдая, как ласково Заря хлопает его полотенцем и как Грин смеется, запрокинув голову, как улыбается, и ямочки у него на щеках замечательные.

Они остались с Мятежным в комнате одни, и если раньше было просто тихо, то сейчас тишина стала густой, смолянистой, вздумала пачкать уши и пальцы.

Это очень странно, когда пара неосторожных и таких злых слов делают вас посторонними. И еще смешнее, еще страннее, когда ты до сих пор надеешься, что это просто сгоряча. Вот только даже сгоряча – это не «просто».

Нам здесь с тобой все равно жить еще? Пусть недолго. Может, Иван с Виктором нас отсюда попросят через сутки. Кто знает? Но пока…

– Спасибо, что ты стараешься. Не думай, что я не вижу. Это правда здорово, что ты это для него делаешь. – Первой всегда легче, и Саша ненавидела начинать большие разговоры. Они с Мятежным и не разговаривали почти, все больше друг на друга рычали. Кусали друг друга. Это просто. Не надо ни для кого быть хорошим, казаться лучше, чем ты есть. Он не повернулся в ее сторону, Саша видела его профиль, сжатые зубы. Волосы растрепанные, как всегда. Устало прикрытые глаза.

– О, ну ты знаешь Истомина. – Интонация нарочито ленивая, Саша ее знает хорошо и слушает внимательно: не упустить бы важное что-нибудь. Они вроде и сидят на одном диване, но подчеркнуто на расстоянии друг от друга – не соприкоснуться даже случайно, ни при каких обстоятельствах. Это почти вторжение. Мятежный расслабленно приоткрыл один глаз, покосился на нее. – Будет пинать и пинать до тех пор, пока оппонент не встанет на путь исправления. Или ты думала, он мне не говорил разобраться в наших с тобой проблемах? Спорим, тебе те же просящие глаза сделал. И это все помимо нашего с тобой договора. Будем реалистами, ему здесь никто отказать не может. Начиная с Валли и заканчивая всеми нашими домовыми.

В комнате горел единственный торшер, и по лицу у Мятежного плясали тени, можно было сделать вид, что жутких кругов под глазами и не видно. Что все они не были измотаны и не держались на честном слове, а заодно на своевременно предлагаемых домовыми литрах кофе. Усталость делала их ватными и медленными. И потому можно было говорить. Потому говорить было чуть менее страшно, когда измотанный мозг не мог развесить кучу красных флагов и надрывно посылать импульсы «стоп!».

Там, куда не доставал торшер, в углах возились силуэты, еле слышно ворчали. Но в Центре не было недружелюбных существ, которые всерьез могли бы им навредить. Это та малость, которую они успели уяснить.

– А я знаю, что ты делаешь это для Грина. Я тоже делаю это для него. И ты мне сейчас можешь что угодно говорить, но мы ведь действительно ровно по этой причине хотя бы пытаемся. Ты для него что угодно сделаешь, Марк. Я это знала с той минуты, как вас впервые увидела. Ничего на это не отвечай. Я просто рада, что мы сутки продержались, не вцепившись друг другу в глотки. Это тянет на достижение, а?

Саша улыбалась, пока говорила. Широко и открыто. В какой-то момент ты устаешь нянчиться с обидой и болью как с драгоценным грузом, прижимать их к себе и позволять спать на груди.

Мятежный развернулся к ней, и Саше показалось, что он в этот момент вздрогнул: рука дернулась прикрыть глаза в секундной неловкой беспомощности. Саша знала его наизусть и именно поэтому понимала, что случайных движений он не делает.

Мятежный молчал несколько секунд, Саше даже показалось, что он злится, черт возьми, на этот раз почему?

– Слушай. Тогда… Ну, когда до меня дошло, что у вас с Грином что-то есть. Я не должен был так себя вести. Это было отвратительно просто. И… Мне жаль?

О, так мы все-таки говорим об этом?..

Саше захотелось стать маленькой, очень маленькой. Пока ты не говоришь об этом, даже не вспоминаешь, это будто легко. Можно встать, отряхнуться и идти дальше. И сделать вид, что ничего не было. И что где-то внутри ничего не ноет, ноет, ноет, ноет. Надсадно так, жалобно. Как сорвавший голос щенок. Она прижала руку к груди, будто силясь удержать что-то.