Пыльные перья

Ее разбудил жуткий кошачий вой, а сразу после этого часы начали бить двенадцать. Саша не без труда разлепила глаза, издав глухое рычание:

– Замолчи, адское создание, умоляю. – В комнате все еще было темно за вычетом единственного торшера, значит, голосил Полночь, оповещая весь Центр о том, что ура, начался новый день. Часы в гостиной забили через секунду после того, как свою серенаду закончил кот.

У Саши начинали мерзнуть голые ноги, и она молча потянулась к источнику тепла, закапываясь в него лицом, так же молча почувствовала, как с нее поползло что-то, чем она была укрыта. И картинка реальности наконец сложилась. Источник тепла – это Мятежный. И укрыта она его рубашкой. И надежным, толстым покрывалом тишины, бережно хранившим ее от посторонних звуков. И лежит она на его руке, которая, наверное, безнадежно затекла. Мятежный смотрел на нее тоже молча, почти не моргая, старушка Тишина простояла над ними еще пару секунд, довольно улыбаясь. «Ну наконец-то».

– Черт, я тебе руку отлежала, да? Сейчас, подожди. Когда я уснуть успела, боже.

– Видимо, я тебя вымотал. – Руки сомкнулись вокруг нее тут же – не пошевелиться. Возможно, она себя обманывала. И ей все это время нравилось чувствовать себя маленькой. Иногда. И что в этом было такого? До тех пор, пока она доверяла ему это ощущение. Кожа у него была до сих пор теплая, и она различила след собственных зубов на ключице – стыдно не было. Синяк будет. А стыдно – ничуть. – Лежи уже.

Саша замерла в ту же секунду, руки плотно прижаты к его груди, и, если слушать достаточно внимательно, услышишь сердце. Ровный, мерный стук. И как же, как же это получается?

Мы этого не делаем. Мы никогда этого не делаем. Мы не лежим вместе. Мы уж точно никогда вместе не спим. Он одевается и тут же уходит. Или я застегиваю на нем брюки, пока он еще не пришел в себя, и ухожу быстрее, чем это произойдет. Мы не обнимаем друг друга. Мы не…

Момент всплыл в памяти тут же: непрошеный, неловкий, холодный балкон, октябрьский сырой ветер с Волги, и он успокаивает ее как маленькую, говорит, что это просто дурной сон. Саша ткнулась в него лицом, чтобы не разреветься, разогретая кожа пахла знакомо, и это чуть больше, чем она могла попросить сейчас. Рука Мятежного легла ей на затылок, она чувствовала, как пальцы путаются в волосах, как он задерживает дыхание на секунду, будто ему страшно, а после сжимает руки чуть крепче, не оставляя между ними расстояния, он звучал очень тихо, будто издалека. Будто вспомнил что-то.

– Ты ведь окажешься умнее и не позволишь мне разрушить еще и твою жизнь. Мы все здесь знаем, что ты уйдешь непременно. А когда уйдешь – и не подумаешь взять никого из нас с собой. Меня это полностью устраивает.

Саша, почти убаюканная надежным кольцом рук, его мерным дыханием, их смешавшимися запахами – ключевое слово «почти», – почти научилась всегда быть начеку, всегда держать глаза открытыми, всегда слушать малейшие колебания воздуха. Она повернула к нему лицо, осторожно, не сделать лишнего движения. И ведь каждая фраза рождает только больше вопросов. Как это работает?

– Почему ты это делаешь?

Она ждала напряжения в голосе, но момент, вопреки ожиданиям, не развалился, остался прочным, и она позволила ему случиться. Мятежный не двигался, и голос звучал по-прежнему тихо, и Саша самую малость пользовалась его расслабленным состоянием. Но если не сейчас, то когда? Он отозвался еле слышно:

– Делаю что?

Пять лет я тебя знаю. Пять лет. И я знаю тебя, но не знаю о тебе ничего. Как это объяснить?

– То, что ты делаешь. Ты сегодня… Не знаю. Ты сегодня и ты вчера – это всегда два разных человека. И будто этого мало, иногда эти люди друг другу прямо противоположны. Ты всех держишь на расстоянии, кроме Грина, и, если что, это не обвинение в адрес тебя или Грина, его невозможно оттолкнуть, по-моему, в нем хочется только поселиться. Между ребер где-нибудь. Где теплее. Это не о нем вообще. Я просто не понимаю.

Может быть, ей бы сейчас прикусить язык и молчать, впитывая присутствие. Вот только…

– Иногда мудак – просто мудак, знаешь?

Вот только она знала, что это не так работает. Саша хмыкнула несогласно, непокорно, ее упрямство родилось раньше нее и с тех пор прочно сидело у нее на правом плече, иногда толкая на совершенно дурацкие поступки.

– Мудак – просто мудак, говоришь? И я бы проглотила. Если бы не видела обратной стороны вопроса. Не скажу, что я с тобой выросла. Но я с тобой взрослею. И прости меня, но ты немножечко сложнее, чем рамки этой формулы.