Пыльные перья

У нее начинали затекать рука и спина. Саша подняла на него глаза. И ты ждешь злости, разрушительной, кусачей – да какой угодно. А встречаешь только такую же растерянность. Вам чуть за двадцать. Грину исполнилось двадцать один осенью. Мятежному ждать до января, Саша – самая младшая, вредный августовский ребенок, и почему она сейчас вспомнила, что Валли звала ее львенком в те редкие моменты, когда они не ругались? Саша знала, во что вырастают львята.

– Я остаюсь, разве нет?

Если долго смотреть кому-то в глаза, там можно найти что угодно. Потому и страшно. Саша издала негромкий смешок: вот они, потрепанные, много месяцев плохого поведения и тотальный, становящийся хроническим недосып, но все еще здесь. Будто вернулись в контрольную точку. Только вернулись совсем другими.

– Правда? А я была почти уверена, что ты готовишься сбежать. Слушай… Мне нужно знать. Мне правда нужно знать. – «Молчание – золото» – учили других детей, не ее. Сашина красивая мама, женщина из чистого золота, среди множества истин внушила дочери одну: «Никто не заткнет тебе рот, и никто не задвинет тебя в угол». Саша не молчала, очень часто даже там, где промолчать бы стоило. – Теперь… когда у тебя есть Грин. Я тебе больше не нужна, получается? Господи, это так сложно сформулировать. Просто я это знаю, и ты знаешь тоже, у нас была некая… вещь. Она тебе не нужна больше? Я? Теперь, когда все решилось в твою пользу.

Смотреть людям в лица требует огромной смелости. И учит многому. Ты видишь, как под кожей у них рождается шторм или нетерпение. Нарастающий жар. Неважно. Мятежный отозвался как-то глухо, и его рука показалась тяжелой, просто неподъемной:

– Вот что ты думаешь?

Летний августовский ребенок, огненный нетерпеливый знак, единственная выжившая в огромном пожаре, Саша была всеми этими вещами. И потому молчанием была сыта по горло. Все. Хватит.

– Я не знаю, что мне думать, Марк! Я. Не. Знаю. Вы с Грином поругаетесь, и ты опять на меня всех собак спустишь? Или не знаю. Я неправильно толкую ситуацию в целом, и тебе плевать вообще? Объясни мне, я не знаю! Я не понимаю, и меня это бесит, я ни на чем не могу сосредоточиться, только таскаю это с собой. Оно постоянно здесь, свербит и ноет и не дает мне покоя. И если ты именно такого результата хотел, то поздравляю.

Он влез ко мне под кожу. Выломал хребет. И почти заставил просить. Вот так это бывает. Раз – и все. Они просто поселяются под кожей и в нужный момент прогрызают путь на выход.

Он перехватил ее руку ловко, пропущенные тренировки или нет – она бы против него не выстояла никогда. Она не Вера, не суперсолдат, не хотела им быть никогда. Одна рука, потом вторая – захват у него всегда был крепкий, не вырвешься. И быстрота реакции такая, что отследить она если и смогла, то с трудом. Саша успела забыть, как с ним бывает, или сказала себе забыть, приказала. Что не успеваешь опомниться между ссорами и поцелуями. Где эта тонкая грань, какой он на вкус. Что он вообще ни на кого не похож, но где-то неуловимо похож на нее. Забыла, как отвечать на его поцелуи – жадно, нетерпеливо, всхлипывая, как жадная зверюшка. Мятежный прихватил ее за нижнюю губу и тут же выпустил, в глазах у него жили все черти и все малые бесы, выбирай кого хочешь, и так темно было, что можно утопиться. Саша потянулась за ним тут же против воли.

– Тебе побриться надо. – В это состояние так легко вернуться, будто ты из него не выходил вовсе, будто вы всегда здесь были, сплошные острые углы, зубы и ногти. – Посмотри, на что моя кожа похожа? Нет, серьезно. Еще пара минут, и там будет раздражение. Каждый раз с тобой одно и то же.

Ты говоришь одно и делаешь другое, говоришь «не хочу» и тянешься за добавкой. Мятежный все еще держал ее за руки, и она имела все шансы их вывернуть к чертовой матери, лишь бы дотянуться. Лишь бы вцепиться. Он смеялся в голос, смеялся ей в приоткрытые покрасневшие губы:

– Скучала по мне?

Саша не собиралась ему отвечать, не собиралась говорить ни слова: пошел к черту Марк Мятежный и его длинный язык, его грязный рот – и она знала, конечно знала, что с этим делать. Ей было не наплевать чуть больше, чем она хотела показать. Может быть, ей не показалось и он чувствовал это так же. И что она помнит, кроме спешки и срочности, это «мне нужно, нужно, иди сюда»? И что в самом деле имеет значение, кроме того, что она и не думала считать поцелуи, что тело у него было горячее, по-человечески совершенно, и, когда она вела руками по его животу, он выдыхал рвано и коротко? Что имело значение, кроме пальцев у нее во рту: «Тише, ты весь Центр разбудишь» (и пусть, пусть)? Что имело значение, кроме крохотной точки пространства, которая ей была знакома от и до, где он хрипло дышит ей в ухо, зовет по имени, где все это жарко и совершенно лишено смысла? У лучших моментов смысла нет.