Пыльные перья

– Ты прав, ты не должен был. – Саша видела эту тень у него в глазах, ей почти показалось, что он испугался. Разве могла она его испугать? Что у нее на него было? На него, расслабленного, вытянувшегося на диване (и какие же длинные у него были ноги, насколько же он был выше, и ее это почти бесило – он до сих пор казался ей красивым). Столько разговоров о том, что смотреть на него ей не хотелось вовсе. Чтобы криво замереть в этой точке, где ей нравилась его челюсть, или губы казались мягкими, или она тупо смотрела на его ноги. Ей не хотелось задерживать на этом внимание, но это происходило все равно. Саша облизала пересохшие губы, сладкие до сих пор после принесенного домовыми вишневого варенья – любимого у Грина. – Но просто… знаешь… – Он будет смеяться. Он сейчас в лицо тебе рассмеется, дура. – Я думала, ты не можешь сделать мне больно. Не настолько. Чтоб прямо искры из глаз и скулить хочется. Мы с тобой никогда не были… чем-то? Хорошим. Или крепким. Но я знала, что могу тебе доверять. В каком-то дурацком, вывернутом наизнанку смысле. Я могу тебе доверять. И было больнее, чем я ожидала. Я даже не думала, что здесь, – она обвела их руками, силясь объяснить хоть что-то, обхватить необъятное, все, что болело, и ныло, и мучило все это время, – может быть так больно.

Она ждала смеха или злого выкрика в лицо – чего угодно. Чтобы прилетело резко, ровно в ту секунду, когда она имела глупость повернуться мягкой, незащищенной частью. Он ее столько раз видел голой. А без надежной защиты скорлупы, внутри которой она жила? Хоть раз? Саша только теперь разглядела его лицо, отчаянное почти, и знала это выражение. Иногда, бывает, чувствуешь так много, что не помещается под тонким слоем кожи, и оно перекраивает лицо, искажает все жесты и выражения до неузнаваемости. Как у него сейчас.

– Я тоже думал, что могу тебе доверять! Думал, тебе так же тошно наедине с собой, как мне. Постоянно, отвратительно, по нарастающей. Что мы с тобой здесь на одной волне. Что то, как ты не выносишь Центр и ситуацию, в которую тебя поместили, и ненавидишь себя за невозможность сбежать от собственной крови, автоматически нас уравнивает. И я даже думать про него не смел, считал себя слишком мерзким, слишком… да, дерьмовым. И тут ты, будто не задумываясь, будто для тебя это было так легко, захотела и взяла. И я просто… – Она узнавала его чуть лучше, волосы закрывают глаза, но даже так видно, что они горят, нездорово, отчаянно, он все пытался не чувствовать ничего, а по факту чувствовал все сразу, и весь набор эмоций лез беспощадно через горло. – Я охренеть как испугался, что останусь в этом вообще один. И, видимо, мне нужно было приложить все усилия, чтобы стереть эту эйфорию с твоего лица. Чтобы тебе было равносильно хреново, как и мне. Ничего не говори, я в курсе, насколько это было низко. Я не рассчитывал никогда, что в моей никчемной жизни появится такой человек, как Грин. Но тут понял, что у меня и тебя скоро не будет.

Саша молчала, из звуков – только его чуть сбитое после монолога дыхание, только ее собственное сердце в ушах. Она не считала удары. Не пыталась успокоиться. Ничего.

– Вот как. – Собственный голос звучал неловко, будто чуть со стороны, эхо голоса и ситуации, не она сама. – А я столько времени провела, уверенная, что мое сердце и вполовину не такое хорошее, не такое преданное, как твое.

– Мне жаль. – Саша была готова действительно поверить, что ему жаль. Посмотрите, как ему жаль. Похож на псину побитую, будто его лупили плетьми, будто в него кидали камнями, будто это не ее слова, будто они и не люди вовсе, это разговор двух загнанных псов, и вопрос только в том, кто свалится первым. – Никто не должен так себя чувствовать.

Саша все еще наблюдала, откуда-то вне ее тела, как он поднимается, возвышается над ней, бледный всегда и сейчас особенно, как сердито сдувает волосы с лица, – и вот он, почти бежит.

Саша вернулась в свое тело будто по щелчку. Раз – и ты открываешь глаза. И ты на своем месте. Два – и она поймала его за руку, неважно даже, что ей не хватало пальцев оплести запястье.

– И куда, ты думаешь, ты идешь?

Еле слышно, не поднимая головы вовсе. Она до сих пор не была уверена, что, если взглянет сейчас ему в лицо, не разревется, как глупый ребенок. Все болело. И это смешно. И глупо. И это заставляет чувствовать себя живее и осязать мир вокруг всем своим существом – какой объемный! И это будто вовсе нет никакой кожи. Никакой защитной перегородки.

Он смотрел на нее пораженно, не узнавая, будто забыл, что упрямство вперед нее родилось, и что ему этот захват, он бы мог легко его разомкнуть. Но остановился. Послушный.

– Чего ты теперь хочешь?

– Я, возможно, удивлю тебя своим ответом. Останься. Слышишь ты? Останься.