Пыльные перья

Мятежный прорезал толпу, будто ледокол, возвышаясь над ней по меньшей мере на голову. Движение было простым и понятным, у него была конкретная цель. Он часто ощущал себя акулой: пока плывет – жив. Когда остановится – сдохнет. И это тоже было просто, подчинялось каким-то рамкам. Он видел белую тень, метнувшуюся на балкон, и чуял проблему. Он и беда были давними друзьями. Там, где появлялся Мятежный, тут же объявлялась новая беда. В этот раз ему не пришлось даже звать. И, может быть, ему стоило дать Саше немного времени или не стоило следовать за ней вообще, она же сама знает, что ей делать, так пусть и разбирается сама.

Возможно, стоило взять с собой Грина, оставшегося с Валли, – оба крайне увлеченные обсуждением планов на завтра, оба крайне довольные собой: город был возмутительно чист, а первые дни ревизии не дали ничего, в чем их можно было бы упрекнуть.

И этот дурацкий маскарад, и Иван, возомнивший себя величайшим шоуменом, и Виктор, считавший себя властителем судеб, – все они были одинаково отвратительны. Мятежному нужно было выпить. И еще ему совершенно точно не нужно было идти за ней, но выразительный взгляд Грина, абсолютно щенячий в эту секунду, вроде: «Ну, пожалуйста»… Дерьмо. Он не умел ему отказывать. Грин будто мысленно говорит: не будем заставлять Валли беспокоиться. И Мятежный так же мысленно отвечает: Валли всегда беспокоится.

А в следующую секунду ловко лавирует между танцующими, смеющимися и целующимися, и весь этот праздник жизни режет ему глаза. Марк Мятежный никогда не забывал, что на любом празднике жизни он чужой. Это его наказание.

К черту. В самом деле. Пошло оно. Действовать. Двигаться. Следовать за белой запятой, всегда юркой, всегда маленькой и всегда лезущей ровно туда, куда ее отдельно просили не лезть.

Он остановился у выхода на балкон: что, если ей все же не нужна нянька, что бы там ни говорил Грин? Скорее всего, надеялся, что Мятежный и Озерская разберутся со своими проблемами, но… С балкона раздался вскрик. Не панический даже – придушенный и такой жалобный, будто котенка топили, он уже со всем смирился и с какой-то мрачной обреченностью предлагал передумать. В самый последний раз.

Мятежному потому и было так просто с Сашей Озерской, что она воплощала собой эту огромную роскошь, подарок воистину царский – возможность не думать.

Он рванул на себя дверь, будто нырнул в ледяную воду. На улице вовсю горел синим пламенем октябрь, с Волги тянуло наступающей зимой – скоро река уснет подо льдом. Саша стояла здесь, искусанная ветром, прижавшись к парапету так, будто на нее давили, будто она вот-вот сломает позвоночник, такой неестественный был изгиб. Будто собираясь упасть, глаза плотно закрытые, и щеки мокрые. Он не должен был так хорошо видеть в темноте, но темнота была ему вторым домом и еще одним наказанием.

Ты не сам ли для себя его выбрал? Ее ломало и выворачивало, но она все цеплялась, все упиралась, беззвучно шептала: «Не надо. Хватит. Хватит. Прекратите». Золотой свет рождался где-то далеко, будто внутри нее, подбирался к векам.

– Дерьмо.

Расстояние между ними преодолевалось легко – это три его шага, три ее беспомощных всхлипа, где бы Саша ни была – это где-то очень далеко. И очень страшно.

В одном Грин был прав: Мятежный понятия не имел, что с ней, такой маленькой и такой настырной, делать, понятия не имел, что будет, когда она откроет глаза и снова бесцеремонно залезет ему в душу, будто знает, где и что там лежит. И уж точно не имел понятия, что будет, если глаза она все же не откроет.

Он сгреб ее в охапку, потому что это было единственным, что пришло ему в голову, встряхнул, прижал к себе, наконец.

– Ну же, Саша. Просыпайся. Слышишь ты? Просыпайся, маленькая, это просто дурной сон. Все это просто дурной сон. – Он гладил ее по спине и удивлялся, когда она успела так замерзнуть, непохожая на девушку, скорее, на холодную лягушку. Он смотрел ей в лицо, видел беспощадный золотой свет у нее под веками, который затем угас совсем.

Тогда она дернулась, вцепилась в его футболку, ледяные пальцы нашли дыры в ткани моментально, она прижималась к коже, к живому.

– Марк… Вот черт.

Мятежный выдохнул, он, если честно, сам не знал, что все это время задерживал дыхание – не спугнуть и не упустить. А и черт бы с ним, упустил – так ей и надо. Идиотка. Клиническая идиотка.

Не надо.

Саша дрожала всем телом, недотопленный котенок, всхлипывала жалобно и сорванно, прятала лицо у него на груди, и футболка в том месте была совсем мокрой.

– Марк, я идти не могу.

Мятежный усмехнулся криво, как-то побежденно, это то, что все они делали – Грин и она. Понятия не имели, но делали. Будто выигрывали его у темноты. Каждый раз. Понемногу.

– Я тебя понесу, не скули только.

Она замотала головой ожесточенно, забыв о прическе и о нелепых смешках, забыв кусаться, сжавшись до состояния белого комочка, пачкала ему руки золотой краской – и едва ли замечала хоть что-то.