Раб лампы

Со всеми своими «Голубыми огоньками» он был одновременно и Волшебным театром Гудвина, и его зелёными очками, заставлявшими советских людей верить, что всё вокруг в их городе и стране — чистый изумруд. Не смешно ли, что к первому народному телевизору КВН-49 полагалась линза, как раз и напоминавшая круг-лые очки.

Интересно, что заливалось это циклопическое очко водой.

Слово «вода» коннотативно, то есть с душком. С подсмыслом.

Денотат воды — основа жизни на земле.

Коннотат — пустая болтовня.

Вода сквозь линзу КВН-49 в изобилии заливала советские глаза и уши, и это единственное, что было в изобилии в СССР.

Не было миллионных урожаев и плавок, не было аскетичных служителей искусству в звании «народный артист СССР» и их трогательного единения с доярками и хлопкоробами где-либо, кроме крохотного участка суши под названием Шаболовка — так называлась телестудия, откуда и лилась вода в телеочки Великого Гудвина, а оттуда в миллионы глаз и ушей.

Но уже завелись в Изумрудном городе крошечные черви, медленно, но верно разъедавшие сваи его хрущёвок.

Это были сосиски.

И котлетки по восемнадцать копеек.

И докторская по два тридцать.

Точнее, их отсутствие.

Где-либо, кроме, разумеется, Волшебного театра Гудвина, о столовой которого и говорится в первой части нашей фразы.

Волшебный театр изо всех приданных ему — и немалых! — сил пытался внушить желание перетерпеть временные перебои с сосисками, «зато перекрываем Енисей». Хотя в визборовской мантре куда существеннее «зато мы делаем ракеты», на них и уходили главные денежки, да и Енисей-то перекрывали ради них.

В семидесятых, правда, некогда всесильный Волшебный театр Гудвина, Великого и Ужасного, уже напоминал Кутаисский оперный театр из рассказов Квирикадзе, когда любая драма могла внезапно перебиться громким объявлением повара соседней закусочной:

— Восьмой ряд, двенадцатое-тринадцатое место, ваши сосиски готовы!

И высокий эпос тут же превращался в посмешище. На сцене Отелло мог делать всё что угодно, но зритель из восьмого ряда этого уже не видел: он стремглав летел за куда более насущными для него сосисками.

Поэтому, когда собирательный Гудвин в девяносто первом из Великого и Ужасного усох до размеров провинциального циркача, кем, по сути, и являлся, он свалился с постамента с грохотом ржавой болванки.

Не последнюю роль в этом сыграли сосиска с котлеткой.

Поэтому словосочетание «При большевиках в столовой…» не предвещает хеппи-энда.

Сегмент II. «…На одиннадцатом этаже „Останкино“»

В этой части нашей фразы возникает святое для меня имя «Останкино».

Настолько святое, что я даже нарушаю правило русского языка, требующее склонять подобную топонимику, — в Останкине, из Останкина… Просто у меня, считающего телепрофессию служением, не хватает духа обращаться с этим именем, как с названием заштатной деревушки. Такое панибратство мне не по чину.

Так что уж не взыщите.

Стоило закончиться блокаде Ленинграда, как в том же 1944 году в не успевшем толком наесться городе началась разработка советского телевещания.

Вот как хорошо понимал, что к чему, товарищ Сталин.

Строго говоря, картинки на расстояние пытались передавать и до войны. Была выпущена даже пара тысяч фанерных комодов с мышиными глазами в роли кинескопов, и даже вышла в эфир первая советская телепередача.

Но смотреть в мышиные глаза было, считай, некому.

В Ленинграде же разработали вещательный стандарт с разложением на 625 строк, и 4 ноября 1948 года бывший московский сиротский дом мещанина Лобкова стал всесильным Волшебным театром Гудвина с известным теперь каждому адресом «Шаболовка, 37». Он вещал на целых три канала, а это уже не игрушки для умников.

Лаборатория родила аудиторию.

На телесцену вышел главный герой: миллионный советский зритель.

Вот тогда-то сквозь линзы КВНов в советские мозги потекла уже упоминавшаяся вода «Голубых огоньков».

И, что в тысячу раз важнее для пастушьего дела, во-одушевляющая жидкость регулярных телевизионных новостей. Ведь вся величественная поступь строителей коммунизма — одна большая телепередача. Скоро стало ясно: трёх чёрно-белых сталинских каналов для её распространения на одну шестую часть света мало.

И вот в день рождения друга и учителя великого Сталина, вечно живого Ильича в 1964 году был заложен фундамент «Останкино».

Поколения его обитателей из уст в уста передают легенду, будто спроектирован самый большой в Европе телевизионный комплекс немецкими архитекторами.

Подтверждения этому в отечественной прессе вы не найдёте.

Но как тогда объяснить наличие в проекте необозримой автостоянки вокруг по-корабельному лаконичного здания? Кинокадры 1967 года, когда «Останкино» вошло в строй, демонстрируют пару-тройку авто на пустынном Кутузовском, а тут гектары под парковку? Парковку чего? Не по-большевистски это.

Зато сегодня, когда и на эти-то гектары без спецпропуска не проберёшься, понимаешь, насколько всё в «Останкино» future proof[6]. То есть сделано с прицелом на будущее.

На вырост.

И не только в случае с парковкой.