Раб Петров

– Если бы ты знал? – грустно улыбнулась Гинтаре. – То ты бы оставил всё, что привязывает тебя к миру людей, и пришёл бы ко мне? Не обманывай себя, Андрюс. И я никогда не решилась бы последовать за тобой – кто здесь смог бы меня заменить? Нет, пусть уж будет так, как вышло. Зачем же дольше мучиться? Видать, не суждено.

– Не суждено… – тихо откликнулся он, чувствуя, как сердцу в груди становится тесно от тоски.

– Посмотри на небо, – продолжала она. – Видишь, там луна? А когда она скроется, появится солнце. Они никогда не смогут быть вместе – вот так же и мы с тобой. Я тебя всегда любила и сейчас люблю. Ты не печалься, да и я своё уже отплакала.

Андрей молча склонил голову. Вот они и встретились, чтобы снова разойтись на целую жизнь. Любимая права – он сам уже давно смирился с их вечной разлукой. Теперь у неё есть тот, ради кого жить – не будет она больше томиться бесплодным ожиданием и терпеть упрёки матери. А там когда-нибудь, может быть…

– Может быть, – негромко повторила Гинтаре.

* * *

Андрей сознавал, что ему надо как можно скорее возвращаться в город – шансы схватить Миллера таяли с каждым мгновением. Кроме того, необходимо было узнать, что с государем, прекратилось ли наводнение, не устроил ли Даниэль Васильевич ещё какой каверзы? И всё же он не мог заставить себя подняться, отыскать свою лошадь и сесть в седло. Он не чувствовал в себе силы расстаться с Гинтаре так быстро, понимая, что, возможно, больше её не увидит.

Царь-младенец сидел на коленях у матери и забавлялся с перстнем Андрюса, сосредоточенно стараясь отколупать камень и засунуть в рот. Изумруд отвечал ему радостным подмигиванием, что вызывало у Гвидаса взрывы смеха. Андрей же обнимал Гинтаре за плечи: не смел прижать её к себе сильнее, и в то же время не было мочи от неё оторваться. Сейчас он не хотел ничего знать ни о Миллере, ни о Питербурхе, ни о государе. Они с Гинтаре могли бы быть вместе, думал он про себя, даже теперь, если бы он решился… Но тут же опоминался, глядя в печальные глаза дива лесного, и понимал: нет, как прежде уже не будет никогда! Ни он, ни она не поступятся своим чувством долга; ему так же придётся вернуться в Питербурх, как и ей – в заколдованную чащу.

И только когда начал еле сереть тусклый рассвет, Гинтаре мягко высвободилась из его объятий и встала. «Пора», – произнесла она лишь одно слово, от которого у него упало сердце. Гинтаре сказала что-то сыну, ласково, но настойчиво: ребёнок доверчиво взглянул на Андрея и вернул ему перстень.

– Может быть, лучше, чтобы камень снова принадлежал лесному царю? – спросил Андрей, но Гинтаре покачала головой.

– Так уже не выйдет. Коли изумруд отцовский сам тебя выбрал, своей волей, значит, тебе и быть его хозяином. И других изумрудов тоже. Сам ведь знаешь: тот, кто недостоин, удержать их при себе ни за что не сможет.

Андрей молча опустил голову, надел перстень на палец. А после преклонил колено перед Гвидасом, царём лесным, и прикоснулся губами к пухленькой младенческой ручке.

– Отец его из-за меня погиб – так хоть сыну твоему всем, чем могу, послужу, буде понадобится.

– Я знаю, – тихо произнесла Гинтаре.

Она поцеловала его в лоб. Андрей не отрываясь смотрел на неё и надеялся только, что ей сейчас легче, чем ему. Он стоял неподвижно и боялся, что не справится с собой: не отпустит её руку, станет молить остаться…

Гинтаре же взглянула ему в глаза напоследок, попросила беречь себя и не лезть на рожон попусту, взяла за руку сына… И вот уже две чёрные змейки опрометью метнулись под ближайшую корягу. Не было больше ни дива лесного, ни маленького царя, точно приснились они ему.

* * *

Лошадь Александра Даниловича стояла, привязанная там, где Андрей её оставил: огонь, слава Богу, не дошёл до той части леса. Он с трудом, стараясь не потревожить раненое плечо, взобрался в седло и пустил лошадь шагом. Он надеялся, что с поддержкой изумрудов сможет проделать весь обратный путь.

* * *

Измученные долгим ожиданием Терезия, Егорка и Тихон обрадовались едва ли не до слёз, когда Андрей, бросив лошадь на улице, ввалился в дом. Он велел денщику вернуть уставшее и голодное животное Меншикову и, коли тот гневаться вздумает, чтобы спрашивал не с Егорки, а с него, Андрея. По правде говоря, он и сам не знал, что будет говорить светлейшему по поводу Миллера, происшествия в царском доме и всего остального. Но размышлять сейчас всё равно не было сил.

Пани Терезия огорчённо всплеснула руками, увидев окровавленную повязку на его плече, но осталась верна себе: не заохала, не растерялась, ничего не спросила. Она помогла Андрею стащить камзол и остатки рубахи, уложила в постель; он даже противиться не стал – в конце концов, ей не впервой было за ним ухаживать.