Работа над фальшивками, или Подлинная история дамы с театральной сумочкой

Любопытно, что никто не собирал, насколько мне помнится, то, что сейчас гордо именуется русским авангардом. Георгий Костаки, если не брать в расчет Николая Харджиева, действительно был первым и почти единственным. Правда, некий Борис Грибанов в своей прелюбопытной книге «Картины и Жизнь» (М., 1999) пытается отстоять свой приоритет, но верить ему, на мой взгляд, никак не следует, хотя прочитать его опус непременно стоит.

Претензии же на первенство Эдика Натанова, семейства Закс и Игоря Топоровского следует пересылать заказной почтой непосредственно в МВД, Следственный комитет, ФСБ, а для пущей верности еще и в ФБР. Нельзя исключить, что когда-нибудь количество обращений перейдет в качество и репрессивная машина откроет огонь не по бедным студентам, а по настоящим мошенникам.

Не оставляли вниманием это место и кинорежиссеры — тот же Соломон Шустер, например, или Александр Шлепянов, интересовавшиеся вообще всем на свете. От ассиро-вавилонской клинописи до послезавтрашнего авангарда. И Сергей Соловьев, собиравший русскую наивную живопись. И уютнейший маленький человечек со старорежимной бородкой-клинышком в неизменном костюме-тройке — Сигизмунд Натанович Валк, которого все звали за глаза «меньшевиком» (он был беспартийным историком-архивистом, доктором наук с на удивление безупречной для советского историка профессиональной репутацией).

И художники, и заезжие москвичи, «щедрые, как воры» по выражению Александра Амфитеатрова (вроде Игоря Сановича, Игоря Качурина, Якова Рубинштейна, Владимира Мороза или супругов Игоря Попова и Татьяны Александровой, имевших в определенных слоях общества прозвище «землероев»), устраивавшие набеги на ленинградские официальные и подпольные торговые места в поисках запрятанных сокровищ.

О «землероях» я искренне рекомендую прочитать замечательный романтический очерк Соломона Шустера с одноименным названием. Много о них пишет и Сергей Григорьянц в недавно вышедших воспоминаниях «В преддверии судьбы» (СПб., 2018). Эти «ленинградские поездки» были даже многократно воспеты в знаменитой (в узких кругах) «Поэме» Якова Зака, напечатанной впервые в книге Соломона Шустера «Профессия коллекционер»:

Я полюбил Петра творенье,
Корректный город — Ленинград,
Мосты, чугун его оград…
Там громче голос вдохновенья
И тише общерусский мат.

Собственно говоря, вся эта поэма посвящена, как писали в советских официозах, «соревнованию двух столиц» в области всевозможного круговерчения различного искусства и сопровождающих этот процесс очень больших денег.

Фальшивку шишкинского леса
Отдам за врубелевских две,
Так думал молодой повеса,
Летя на дизеле к Москве.

Были там и просто вдохновенные расхитители социалистической собственности, не знавшие, куда разместить уворованные миллионы, грузинские и прибалтийские цеховики, абхазские торговцы цитрусовыми, узбекские хлопковые бароны и прочая «почтенная» публика, балансировавшая на тонкой ниточке между тюрьмой по расстрельной статье 93 прим. и членством в бюро провинциального обкома.

Были жены крупных чиновников, превращавшиеся в одночасье в жен декабристов, вроде народной артистки СССР Ларисы Пашковой — жены директора Союзгосцирка Анатолия Колеватова. В лучшие свои времена она увозила из Ленинграда целые фургоны ампирной мебели и картин, размещая их промеж клеток со львами и тиграми. Впрочем, чахоточный советский декабризм плохо заканчивался. Та же Пашкова, не дождавшись мужа из лагеря, покончила с собой. Были люди, зарабатывавшие сказочные для советского обывателя суммы на каких-то госзаказах монументальной пропаганды и покупавшие картины буквально возами, руководствуясь популярной максимой тех лет — «куча все спишет». И действительно прилежно списывала, потому что в груде неопознанных художественных объектов всенепременно отыскивалось жемчужное зерно. Или нечто, способное исполнять обязанности такового. Оправдывал свои действия такой человек, как правило, следующим умозаключением: «Ну не может же в такой груде картин все быть фальшивым? Хоть что-то же должно быть настоящим!» В большинстве случаев это допущение звучало довольно смело. Все могло быть и, как правило, было не совсем настоящим. Или почти настоящим.