Работа над фальшивками, или Подлинная история дамы с театральной сумочкой

Как там все обстояло на самом деле, сейчас знает весьма ограниченное число людей, но одно можно сказать с абсолютной уверенностью. Если «Портрет Яковлевой» проходил через нотариальный осмотр при составлении первичной описи, в которой участвовали два искусствоведа, представителя ЛОСХ, затем через оценочную комиссию, в которую также входили отнюдь не дураки и простофили, а затем попал в комиссионный магазин на Невском проспекте, где отделом живописи руководил чрезвычайно опытный Михаил Дмитриевич Фролов, то никакого черного квадрата на оборотной стороне у него не было и быть не могло. Помимо этих очевидных обстоятельств, следует помнить, что ленинградские музеи имели нечто вроде «jus primae noctis» (право первой ночи) в этом магазине (как и в его специализированном преемнике на Наличной улице). Был отведен особый день — кажется, один раз в неделю, — когда представители городских музеев просматривали сданные на комиссию картины. Их могла не привлечь к себе живопись — нет ничего переменчивее эстетических стандартов эпохи, но никак не черный квадрат с монограммой. Имя Малевича, как и конгениальные ему имена Филонова, Кандинского, Шагала и — немного на особицу — Ларионова, всегда обладало притягательной магической силой, невзирая на прямые идеологические запреты и обывательские предубеждения. В особенности эта культурная мифология была актуальна в Ленинграде и Москве. Напомню про навязчивые действия Пушкарева, как раз в то время стремившегося заполучить в безраздельное музейное владение произведения Малевича, находившиеся в ГРМ на временном хранении.

Я опять, в который уже раз, скромно умалчиваю о самом себе, дважды «не видевшем» никакого квадрата, поскольку формально не могу считаться объективным свидетелем. Моя позиция, полагаю, предельно ясна непредубежденному читателю.

Расположение «галерки» — еще одно распространенное название этого магазина (говорили еще «у Фролова», а про соседних букинистов — «у Кошелева», «у Козлова», «у Алисы», «Степанторг») — в створе улицы Марата, неподалеку от Московского вокзала, «Сайгона» и букинистических магазинов Литейного делало это место чрезвычайно востребованным и популярным. В буквальном смысле слова это был всеобщий проходной двор. И люди, посещавшие его, были образованны, начитанны и «подкованы» значительно лучше нынешних претенциозных и дегенеративных «собирателей», несмотря на все скорые интернеты, каталоги-резоне и несметные деньги. Для сегодняшних «коллекционеров», в подавляющей полноте случаев, это просто обстановка их скучных богатых домов с легко просчитываемой инвестиционной составляющей. Или регресс к доэдипальной стадии развития сексуальности, предполагающей унылую фиксацию на упорядоченной систематизации окружающего мира. Им кажется, что они могут все на свете собрать, расставить, повесить и опубликовать, чтобы защититься от пронизывающего сквозняка современности, не понимая, что любой сильный порыв социального вихря с легкостью сметет их соломенные загородки. Об этом в большинстве случаев свидетельствуют и издаваемые ими глянцевые каталоги обширных, но скучных и отнюдь не эстетских собраний.

Хотя, на самом деле, как мне кажется, уже давно на улице ничем не пахнет: запахи моего детства — корюшки, оттаивающей земли, пеньки, смолы и множества исчезнувших ленинградских вещей — «ветер знакомый и сладкий» — ушли насовсем. А если и повеет иногда чем-то свежим, то и это поветрие оказывается прямым производным тоски и нестерпимой скуки. Большинство советских коллекционеров, кого мне посчастливилось знать, затыкали Лентуловым или Фальком окно в окружающий мир, чтобы не видеть победивший и торжествующий соцреализм окрестностей. Свежий же воздух свободы им был насущно необходим. Меркантильные резоны в подобных случаях неминуемо отодвигались куда-то на второй или третий план.

Неудачный в этом смысле пример, но годится в качестве трагического символа или комментирующей параллели — судьба Николая Харджиева. Парадокс, но даже в советских условиях он был до максимума свободен, но стремился к еще большей воле, какой не бывает в реальном мире. И погиб, не получив ее и в эмиграции.

Впрочем, в моих субъективных наблюдениях велика доля ретроспективной идеализации недавнего прошлого, в котором — и этого нельзя отрицать — присутствовала значительная доля социальной и политической утопии, а также сознания своей личной миссии по сохранению запретного или отвергнутого искусства. Этот «идейный» или гуманитарный компонент ныне отсутствует совсем. Гневные филиппики Хрущева, направленные против Неизвестного и Фалька, сейчас смотрятся совершенно анекдотически в духе архаики дореволюционной прессы. Кому сейчас придет в голову смеяться над шутками «Нового Сатирикона»? Большинство людей их просто не поймет. Как и освободительный пафос дискуссии об искренности, возникшей после статьи Владимира Померанцева. Или полемику «Нового мира» и «Октября», в которой все участники клялись в верности «иделам Октября» и поливали друг друга вонючими помоями, формально сохраняя политическую невинность.