Работа над фальшивками, или Подлинная история дамы с театральной сумочкой

Я как-то провел социологический эксперимент, опросив нескольких подростков, что говорят им слова «черный пенни», «розовый маврикий» и «леваневский с маленькой буквой „ф“ в перевернутой надпечатке». Они посмотрели на меня как на социально опасного, агрессивного идиота, угрожающего мирному покою их цифровой вселенной, населенной бирюзовыми аватарами и звездными воинами. Подсознательно они понимают, что клочок тонкой бумаги с синеватым штемпелем, как бабочка Брэдбери, способен разрушить их хрупкий целлулоидный мир. Еще держатся, как краали отважных буров-африкандеров в окружении варварского зулусского моря, французский Ивер, немецкий Михель, швейцарский Цумштайн, американский Скотт и английский Стэнли и Гиббонс, но и их дни сочтены. Бывая в Лондоне, я всегда захожу в магазин Stanley-Gibbons на Стрэнде. Некогда там кипела жизнь. Теперь обсыпанный перхотью пожилой изможденный клерк, которого я помню брызжущим энергией юным counterjumper-ом, сидит в тоскливом одиночестве, перебирая никому не нужные груды почтового «стандарта».

Поддельные письма Михаила Лермонтова

Я все это написал исключительно в качестве лирического отступления, потому что в океане окружающей дикости еще сохранились анахореты, не просто собирающие знаки почтовой оплаты, но скорее брезгающие ими в поисках так называемых «цельных вещей». То есть не собственно марок, но конвертов с марками, прошедшими почту, освященных или оскверненных штемпелями — кому что нравится, опираясь на исходные установки. И даже более точно — конвертов, нашедших адресата в «звездные часы человечества», как их определял Стефан Цвейг — день взятия Парижа пруссаками или 9 января 1905 года. Или в другие подобные громкие даты. Или содержащие в себе письма всевозможных известных людей. Даже если эти знаменитости прославились исключительно своими макабрическими свойствами. Для таких собирателей нет на белом свете ничего прекраснее и желаннее писем Сталина или Гитлера. А если бы оба диктатора адресовали свои послания Джеку-потрошителю, Чикатило или друг другу, то такой переписке просто не было бы цены.

Лет пять тому назад один из таких подвижников позвонил мне по телефону и, переминаясь через какие-то околичности, спросил, не могу ли я зайти к нему, чтобы посмотреть письма Лермонтова.

— Кого-кого?!

— Лермонтова… Михаила Юрьевича… Позвонил какой-то странный человек… Ты в курсе, что я даю объявления о покупке старых почтовых отправлений. Сказал, что ему срочно нужны деньги и он хочет продать несколько писем. Но на них нет марок — сургуч, печати всякие… но 1841 год. Это не моя тема, ты же знаешь…

Я поразился такой верности принципам — если бы ему предложили письма Цезаря, или Кромвеля, или, допустим, апостола Павла, то он точно так же не придал бы им особого значения за отсутствием знаков почтовой оплаты.

— Давай поглядим. Пусть принесет к тебе, а я ненароком зайду или что-нибудь в этом роде придумаем. Лишь бы нечаянно не вспугнуть.

Сказано — сделано. Через несколько дней мы сидели на нуждающейся в тотальной санобработке в костюмах химзащиты кухне моего приятеля, пили бесконечный чай, по сравнению с которым лагерный чифир показался бы диетическим напитком, успокаивающим расшатанные нервы и, как гномы в трилогии Толкиена, вели разговоры про всякие клады и сокровища. Раздался робкий звонок в дверь, и появился необыкновенно бледный, заикающийся, спотыкающийся и роняющий на пол предметы, очень худой интеллигентского вида человечек средних лет. Без всякой психологической оптики было видно, что ему то ли неловко, то ли стыдно, короче говоря, ужасно некомфортно все происходящее.

— Вот, можете помочь мне?.. Очень нужны деньги… это письма… хранились в семье. много лет… прабабушка… дедушка… мама… тетка… болезнь… деньги на лечение.

— А у вас дома еще есть такие материалы?

— Есть. И довольно много. Письма Тютчева… Любовные… Четыре письма… Достоевского. Я хотел их сжечь… очень уж непристойные… с подробностями. гнусными. к жене. Можете мне помочь? Положение буквально безвыходное. Все это очень срочно. Не терпит отлагательства.

Трясущимися руками он расстегнул потрепанный рюкзачок, неприметно болтавшийся где-то за спиной, как крылышки умученного цыпленка, и достал усталую картонную папку с махристыми завязками, напоминающими кальсонные штрипки. В ней, отделенные друг от друга аккуратными прокладками из папиросной бумаги, лежали два письма.

Помочь можно было двумя способами. Или вызвать полицию, что, зная особенности нашей жизни, было бы любопытно, но абсолютно бесполезно.