Работа над фальшивками, или Подлинная история дамы с театральной сумочкой

Не думаю, что Альфонс Жаба обладал такими удивительными пророческими способностями, что мог предсказать в начале ХХ века использование рентгена в исследовании живописи, но факт остается фактом. Он аккуратно подписал для расточительных и чванливых современников написанную им прекрасную копию именем Семирадского, сделав из нее авторскую реплику, а на самом деле качественную подделку. А для наших современников через много лет триумфально вернул себе авторство. Пусть и ценой обрушения финансовых ожиданий незадачливых потомков первоначальных владельцев. В его оправдание можно сказать, что вряд ли он предвидел столь отдаленные последствия. Да и вообще, скорее всего, он не предполагал такого ажиотажа вокруг салонной живописи. Один бог знает, что было у него в голове.

Всякому разумному человеку ясно, что через несколько лет я повстречал вновь эту самодовольную красотку «Фрину», но уже со вполне «правильными» с точки зрения художественного рынка московскими бумагами, вернувшими на место «авторство» Семирадского. Стоимость также соответствовала громкому имени и историческому моменту. А что же рентген, спросите вы. Ну не каждый же визит к врачу сопровождается рентгеновским исследованием. Небезвредная, доложу вам, процедура. Это уже забота и головная боль следующих поколений.

Впрочем, за очень немногими исключениями, лишь подтверждающими правило, мошенничество оканчивается нищетой, потерей репутации и горькой безвестностью.

Однажды, оказавшись по сложным семейным обстоятельствам без собственной крыши над головой, я краем уха услышал, что некто по соседству продает маленькую дворницкую квартирку. В качестве временного пристанища или гарсоньерки она меня совершенно устраивала, и я отправился осматривать ее, рассчитывая торговаться до умопомрачения. Стоила она недешево, а денег было совсем в обрез.

Глубина третьего по счету от мрачной подворотни двора-колодца, никогда не видевшего и проблеска солнечного света, скрывала в полном смысле этого слова чудовищную трущобу, лишенную горячей воды и даже намека на ванную комнату. Вся она была заставлена вонючей помоечной рухлядью, завалена тряпками, газетами и пустыми бутылками. На колченогом кухонном столе, выкрашенном облупившейся шаровой краской, лежали непогребенные мощи нескольких гигантских черных тараканов. Зажав нос платком, я собрался было вежливо послать подальше алчного владельца — цена была сумасшедшая для такой жуткой норы, — как вдруг заметил гриф старой скрипки, боязливо выглядывавшей из-под шкафа. Вытащив ее наружу и посветив фонариком в отверстие левой эфы (резонаторного отверстия в верхней деке) — электричество в берлоге было отключено за хроническую неуплату — я увидел приклеенный к нижней деке старый этикет. Сколько позволяли глаза, привыкшие к разгадыванию всяких ребусов, я разглядел на нем благородную латинскую надпись, напечатанную переходной антиквой: «Antonius Stradiuarius Cremonensis; Faciebat Anno 17». Последние две цифры, которые я просто сейчас не помню, были вписаны черными орешковыми чернилами и соответствовали годам жизни кремонского мастера.

Ошеломленный свалившимся на меня потенциальным богатством, я с деланым равнодушием засунул скрипку обратно под шкаф и спросил, согласен ли хозяин продать мне свою халабуду прямо сейчас. Я намерен выплатить ему немедленно большой задаток, а он сегодня же отдает мне ключи и больше не появляется в квартире никогда. Все формальности мы нотариально оформляем c максимально возможной скоростью и расстаемся довольные друг другом. Предложение его устроило, мы ударили по рукам и буквально на следующее утро я приступил к детальному обследованию доставшейся мне собственности. День, проведенный за раскопками, помимо аллергического насморка и чесотки, принес и ощутимо позитивные результаты. К вечеру я оказался счастливым обладателем еще трех скрипок Страдивари, одного инструмента, умело сработанного Джузеппе Гварнери, и редчайшей, причудливой формы, как будто надутой изнутри, скрипки божественного Якоба Штайнера.

Мы оформили купчую на квартиру за три дня. Пару недель, шастая по интернету, я потратил на поиски поместительной виллы с морским видом на острове Патмос, неброского «Астон Мартина» и солидного частного банка в одном из швейцарских кантонов, способного обеспечить тайную сохранность моих предположительных миллионных капиталов. И приблизительно еще три месяца ушло на то, чтобы установить простой факт. Все скрипки были искусными подделками, изготовленными в начале ХХ века.

— А кто был ваш батюшка? — спросил я при случае бывшего владельца трущобы, встреченного мной на улице.

— Поляк из Лодзи. Болеслав Томашевский. Он был кем-то вроде скрипичного мастера. Я его почти не знал. Странный, как говорят, был человек. Все время чего-то боялся. Ни с кем не дружил. Очень был нелюдимый и раздражительный. Под конец жизни совсем опустился. Пил. Ни с кем не разговаривал. Там в квартире должна где-то быть его фотография. В рамке красного дерева.

— Я нашел. Вернуть вам ее?

— Нет-нет, мне она не нужна. Можете выбросить. А почему вы спрашиваете?