Или купить их по дешевке, в качестве забавного курьеза. Сделаны они были неплохо, а анализировать содержание накоротке — здесь и сейчас — неспециалисту без справочной литературы было совсем невозможно. Да и специалист сразу не разобрался бы. Но и поверхностным оценивающим взглядом отмечалось, что бумага подвергалась термической обработке и вообще во всей этой истории была какая-то очевидная «химия». Однако сказать мягкому, интеллигентному человеку прямо в глаза, что он лукавит и хочет залезть в чужой карман, было совсем неловко. Печальное свойство неуверенных в себе современников, не способных не только дать карманнику по рукам, но даже сказать ему, что видят его попытки стянуть кошелек. И становящихся, таким образом, его прямыми соучастниками.
— Скажите, вы читали книгу Моргенштерна «Психографология»? — зачем-то задал я бессмысленный вопрос. Дело в том, что толстенный труд Ивана Федоровича Моргенштерна, изданный в 1903, кажется, году, валялся в конце 1980-х годов во всех букинистических магазинах, наводя ужас даже на законченных библиофагов. Прочитать его было возможно только под страхом сурового тюремного наказания. Но что-то невыразимо грозное звучало и в фамилии автора, отдающей масонской тайной и суровой тевтонской неумолимостью. И в самом названии, напоминающем о карательной психиатрии, лоботомии и смирительной рубашке.
По указанной ли причине, а может, по какой иной, на продавца этот вопрос произвел какое-то ужасное, прямо-таки деморализующее впечатление. Он начал мямлить, что не читал, но непременно, буквально завтра же прочитает.
— Ну что вы, не стоит. Уже, пожалуй, поздно.
— А что же делать? Можно это продать?
— Продать нельзя. Если кто-то купит, то будет громкий скандал, крупные неприятности и все такое. Вплоть до уголовного дела. Ведь это фальшивки. Неправда ли?
Он мастерски ушел от ответа.
— А что же делать-то?
— Давайте мы купим это у вас, как бы выразиться поделикатнее… скажем, как потешную безделицу. За символическую сумму. Совсем символическую.
— Сколько?
— Вот столько-то.
Предложенные деньги были совершенно незначительными. Если бы владелец рукописей был хоть на долю процента убежден в их подлинности, то с возмущением отказался бы от кабальной сделки. Но он сделал вид, что думает. Тоскливо оглядел кухню, напоминавшую в этот момент пыточную камеру в ожидании утренней генеральной уборки после кровавой ночи, и буркнул:
— Ну ладно, идет.
После чего взял не пересчитывая скомканные банкноты, что-то проблеял, помялся и исчез. Больше я никогда его не видел. Думаю, что он был кем-то вроде муляжиста, изготавливавшего копии рукописей для музейных или каких-либо иных экспозиций. А может быть, служил в секретной службе и фабриковал компрометантные любовные записки для шантажа объектов вербовки. Других вариантов для объяснения его экзотических навыков не усматривается.
Буквально третьего дня я достал из ящика конверт с «письмами Лермонтова». Химия делает свое дело. Они буквально рассыпаются в прах. Кстати, по содержанию это умелая, но наивная компиляция из различных лермонтовских корреспонденций. А Марии Петровны Столыпиной — адресата этих посланий — никогда не существовало в природе. Что-что, а родословная Столыпиных изучена досконально.
И все-таки есть что-то трогательное в рассказанной истории. Где-нибудь в Купчино или на Гражданке, в занюханной семиметровой кухоньке, самопальными орешковыми чернилами пишется альтернативная история, появляются несуществующие возлюбленные, призрачная почта несет никогда не написанные письма. Еще минута, и пуля Мартынова пролетит мимо. Ясно, что деньги, как таковые, здесь не имеют никакого значения. Или скромно «знают свое место» в предпоследнем ряду причин. А впереди только амбиции, только непомерная гордыня. Только любовь. И только к самому себе.
Помимо житейских, трагикомических и криминальных сюжетов, связанных с подделками, меня всегда занимал их континуум. Нудное бытование не только здесь и сейчас в звездный час разоблачения или триумфального облапошивания простака, но и в долготе тягучих дней.