Работа над фальшивками, или Подлинная история дамы с театральной сумочкой

Любой «светлый ум», произведя простейшую калькуляцию, понимал сказочную выгоду от приобретения всей партии Риттера или двух последних томов словаря Семенова-Тяньшанского, способных материально обеспечить корыстного любителя географии на долгие годы. Кто бы мог подумать, что советская система треснет по швам, унося с собой в исторический водоворот не только поименованные мной книги, но и эпохальное сочинение Ивана Ивановича Мещанинова «Халдоведение». Означенный труд (весь тираж) хранился у ученого дома и по прошествии нескольких десятков лет был выкуплен кем-то из понимающих людей у безутешных родственников. Поскольку все отпечатанные экземпляры, приобретенные за копейки, оказались в одних руках, то и ценообразование на них диктовалось бесконтрольно и монопольно. Вскоре весь Советский Союз, в образе магазинов «Старой книги» в каждом приличном городе гигантской страны, был насыщен неразрезанными экземплярами «Халдоведения», в которых ни один человек, исключая покойного Ивана Ивановича (умер в 1967 году), не мог понять ни строчки. Между тем, эти книги, выглядевшие достаточно авантажно, постепенно раскупались для подарков знакомым официантам, которых почему-то в то время устойчиво именовали «халдеями». Я, закончив написание этой книжки, с удовольствием посвящу остаток своих дней основной теме труда Мещанинова — «Системе письма и чтению клинописных текстов халдов-урартов».

Для любопытного читателя специально сообщаю, что все сведения о манипуляциях со старыми книгами, гравюрами и картинами я приобрел лет сорок пять тому назад, непосредственно наблюдая жизнь некоторых участников этих действий «в полевых условиях» в кафе «Сайгон», располагавшемся на углу Невского и Литейного проспектов.

«Сайгон», безусловно, был местом абсолютно уникальным. Возможно, даже не имеющим подобий в Европе — разве что где-нибудь в благословенных городах Востока, где жизнь еще сохраняется в первозданной и наивной чистоте. И объяснялась эта уникальность совсем не составом публики, не какими-то внешними условиями, создаваемыми властью «за» или «вопреки» и уж точно не качеством кофе, — хотя он там и был отменным. Все определялось самим расположением этого «угла» на пересечении основной магистрали, идущей с востока на запад, и ее сестры, бредущей с севера на юг. Советская власть ведь только сама о себе мыслила в категориях прогресса и развития, а на самом деле во многом проседала до самого основания, как, собственно, и пела в своем партийном гимне — «до основанья, а затем». Выходило это, как правило, чудовищным боком, но в данном случае — с организацией дешевого «стояка», оснащенного импортными кофейными машинами — лары — покровительницы города — несомненно сжалились, подсказав им эту чудесную идею.

Метафизика перекрестка или русской напевной и жалостной росстани сама по себе заключает в себе переплетение всех возможных пластов существования, коллизий и судеб. Это место встречи сил добра и зла, идеального и практического разума, верха и низа, права и лева и так далее, а ввинченное в подмышку креста, наброшенного на гигантский город, созданный в неявной, но несомненной перекличке с классическими образцами — Петербург был основан ровно через двести пятьдесят лет — чуть ли не день в день — после падения Константинополя, — оно еще и многократно усиливает взаимное вихрение этих энергий.

Перекресток во всех символических системах считается притягательной и опасной точкой, где самое место святилищам и алтарям, тем паче перекресток Cardo Maximus и Decumanus Maximus, чем, безусловно, являются Литейный и Невский в топографии Питера. Но что остается городу и людям, которых оставили боги? В общем-то, только пить кофе. Желательно, крепкий.

Утром, с девяти до десяти, то есть до открытия букинистов на Литейном, Невском, улице Марата и Староневском, и с двух до трех — время обеда, — весь так называемый «перехват» собирался в первой части «Сайгона», чтобы обсудить новости, выпить коньяку или «северного сияния» — коньяк с шампанским в равных пропорциях и индивидуальных количествах, — составить «стачку», то есть сложиться в складчину на приобретение целой библиотеки, содержимого захламленной квартиры или какого-то иного товара.

Я до сих пор помню их загадочные «имена», звучавшие таинственной запретной музыкой воровских малин и пиратских шаек — Киргиз, Салага, Боря Полчерепа, Американец, Буддист, Колпинский, Сельский, Скорый, Саша-Жопа, Плюс-Минус, Берем и Едем, Игумен, Николай Николаевич «зеленая шляпа»[140] и прочие.

Большей частью поименованных мной людей уже нет в живых, и память о них истончилась почти до грани исчезновения, а некоторые, напротив, процветают. А кто-то даже составил своей жизнью некую перемычку между поэзией и торговлей, запечатлевшись в собственных стихах и в чужих эпиграммах:

Дети, видели ли где
Жопу в рыжей бороде?
Отвечали дети тупо:
«Это рожа дяди Юппа».

или