Работа над фальшивками, или Подлинная история дамы с театральной сумочкой

Однако в отечественной традиции, как ни странно, существуют на этот счет — о должном в культуре и об отношении к культуре — два полярных мнения. Выражены они были в архаичной и краткой, почти лапидарной, форме, в одном из самых знаковых столкновений принципиальных позиций на исходе так называемого Серебряного века. В «Переписке из двух углов» Вячеслава Иванова и Михаила Гершензона, увидевшей свет в 1921 году.

Напомню, что один из корреспондентов — Иванов — рассматривал культуру как открытую сокровищницу, из которой человек волен черпать все что ему угодно и потребно без всяких ограничений. Выводя понятие «культуры» через «культ» от Первоисточника с имманентными ему первичными категориями любви и свободы, исключающими насилие и принуждение. И рассматривая культуру как «культ отшедших и вечную память», сводя воедино преходящий мир земной и Вечность. Творца и творение. Мертвых и живых. Придавая тем самым культуре важнейшее «осевое» значение как в структуре человеческой личности, так и в мировой истории. Его оппонент Гершензон, напротив, видел в культуре «систему тончайших принуждений», де-факто вводя в нее элемент радикального насилия, запрета и наказания. И допуская тем самым возможность манипулирования культурой во внеположных ей целях. Ведь «тончайшее» легко сделать толстым и грубым. Достаточно лишь оснастить его ложью или соблазнами.

Мария Джагупова. Портрет художницы Александры Латаш. 1967 год.

Пермская художественная галерея

Интересно, что тема бинарной оппозиции в культуре звучит не только в «Переписке из двух углов», но ив ставшей классической книге Владимира Паперного «Культура Два», хотя, конечно, там акценты расставлены иначе. Как, впрочем, и в проекте Марата Гельмана «Россия 2», и политической партии «Другая Россия», и в дуумвирате на самом властном верху. Впрочем, последний пример имеет отношение не к культуре как таковой, а скорее к архаичным «близнечным мифам».

Нет нужды говорить, что способ существования культуры, описанный Вячеславом Ивановым, остался его собственным, сугубо умозрительным, достоянием, не разделенным, пожалуй, больше никем. Или почти никем. Например, Борис Вышеславцев писал о Свободе воли и Праве как о важнейших элементах культуры, выводя именно из них, а не из охлократического всеобщего волеизъявления, свое представление о демократии. Но кто теперь помнит Вышеславцева, а слово «Право» всегда вызывало у русского уха аллергию и раздражающее непонимание, еще в XIX веке выраженное поэтом Б. Н. Алмазовым:

По причинам органическим
Мы совсем не снабжены
Здравым смыслом юридическим,
Сим исчадьем сатаны.
Широки натуры русские,
Нашей правды идеал
Не влезает в нормы узкие
Юридических начал.

Впрочем, со временем оказалось, что, не влезая в правовые нормы, наши идеалы вполне вольготно себя чувствуют в не менее формализованных уголовных понятиях. А вот парадигма, описанная Гершензоном, оказалась единственно востребованной. Как до революции, когда культура явилась, с одной стороны, служанкой «освободительного движения», а с другой — выразительницей «охранительных начал». Лишенной тем самым как самостоятельного значения, так и функционального потенциала.

Так и после общероссийской катастрофы. Сначала, по соображениям политики и идеологии, слово было предоставлено «товарищу Маузеру». Потом жестокой цензуре, запретам на профессии, постоянной угрозе смены привычного быта на тюремно-лагерный арестантский уклад и выработке условных рефлексов на однообразные звуки партийной дудочки.

Когда от горячки классовой борьбы и земшарной республики советов осталась только «старая отцовская буденовка», найденная «где-то в шкафу», на место примитивным и варварским, но все же идеям пришли банальные деньги. Или все то, что в них конвертируется. Например, в качестве ultima ratio, бейсбольная бита или статья Уголовного кодекса.

Ведь невозможно иначе, вне схемы, лишь робко и пунктирно намеченной тончайшим и рафинированным Михаилом Осиповичем Гершензоном, осмыслить все те надругательства над культурой, творившиеся и творимые сначала правительством, а потом и гражданами. Впрочем, правильнее сказать, что они действовали всегда совместно. Хотя иногда и разнонаправленно. Но с наилучшими намерениями, обусловленными политической целесообразностью или групповыми интересами.