Работа над фальшивками, или Подлинная история дамы с театральной сумочкой

Мы уже обсуждали на страницах этой книги, что образ без имени становится просто картиной и, как всякая картина, со временем утрачивает черты индивидуальности, типизируется.

А потом проходимцы приписали портрет Малевичу, который при своей всемирной славе и почете совершенно не нуждался в подобных «царских», но воровских подарках. Мало того, полагаю, что в своей супрематической Валгалле он до сих пор толком не знает, как распорядиться с сотнями приписанных ему фальшивых холстов. Не зря же он тоже периодически посылает на землю тревожные сигналы, благодаря которым из собраний ведущих музеев исключаются искусные подделки. Однако с такими опытными фармазонами, как Топоровский и Натанов, ему одному не совладать. Нужна наша помощь.

Помимо имени художницы они прошлись бульдозером по всему сложному диапазону ее отношений с Елизаветой Яковлевой. И сделали его для нас совершенно непонятным, с трудом и с неминуемыми ошибками читаемым. Мы ничего об этом не знаем и можем только неуверенно предполагать, опираясь на архивные крошки и объедки. Попросту переставили на свой лад все акценты и детали, варварски выдрав из глубоко личной и трагической истории коммерчески выгодные обстоятельства. А кое-что еще и присочинив для важности — выдуманная смерть Яковлевой в 1938 году от рук советского режима целиком на их совести. Тот редкий случай, когда товарищ Сталин совершенно ни при чем. Тем самым неведомые мошенники лишили нас сейчас очень многих объективных сведений и доказательств. В начале девяностых годов еще были живы многие свидетели, еще было с кем поговорить. А сейчас я нашел только Марину Павловну Басманову, нотариуса Галину Александровну Юрову и пожилого собирателя, купившего в конце 1976 года четыре картины Джагуповой в комиссионном магазине. Но этого так мало, так ничтожно мало!

И самое смешное, что все это было проделано с банальнейшей целью мелкой, просто ничтожной, наживы. Трамвайной кражи кошелька с тремя рублями. Право слово, оставь они все как есть. Опиши эту историю в рамках увлекательного гуманитарного нарратива, они заработали бы значительно больше. Ведь, даже не будучи Малевичем, этот сюжет вьется у ног Малевича, выводит его в качестве одного из главных героев повествования.

Еще отвратительнее, что мошеннические проделки встраиваются или ложатся на до сих пор очень болезненную для многих соотечественников блокадную почву. Отношения Джагуповой и Яковлевой прервала не нелепая, случайная смерть, не болезнь, не людская злоба и прихоть, а вселенская беда, звучавшая до самой смерти как в творчестве художницы, так и в ее личных документах.

Переписка с родными 1941 года в этом отношении очень показательна. Любопытно, что в ней ни разу не произносится слово «война», но есть постоянное ощущение надвигающегося страшного бедствия, как будто приближающегося гибельного цунами. Буквально с первых июльских писем из Армавира звучит рефреном настойчивая просьба, потом требование немедленно уехать из Ленинграда. Этнические группы, веками находившиеся во враждебном обстоянии, бывают, чуть ли не на биологическом уровне, очень восприимчивы к потенциальным гибельным угрозам. И в самом последнем сохранившемся письме Джагуповой 1975 года тема блокады звучит, обостренная эмоциональным фоном старческого полубреда: «В общем, труд мой уничтожили за все мое существование. Снова настала блокада. Мои „товарищи“, те которые в блокаду не были здесь, а теперь ложью и грязью облепили меня. Могу назвать фамилии…»[163]

Знаковыми трагическими иллюстрациями к этой финальной грани рассказанной мной истории представляются два портрета, написанные Джагуповой и хранящиеся в запасниках Музея истории Санкт-Петербурга.

Первый — автопортрет 1934 года. Мастерски написанное, вполне реалистическое произведение, выставлявшееся на Первой выставке ленинградских художников в 1935 году[164]. Но, для посвященных, тайными символами принадлежности к братству учеников Малевича выделены те же полосы, что и на бесцензурном портрете Яковлевой.

Только чуть измененные и прикровенные, но в большем количестве. Их колеблющийся, немного зыбкий характер, на мой взгляд, является еще одной трагической комментирующей параллелью к словам директора Национальной портретной галереи Куллинана о том, что в конце жизни Малевичу оставался только цвет, чтобы полунамеком в условиях тотального террора и висящего в воздухе страха давать знать посвященным о своих прежних озарениях. Так и его ученица зашифрованными элементами супрематического декора тканей расписывалась в своей верности учителю.

Для сытого и циничного современника такой тайный язык покажется примитивным и недостаточным, но, выражаясь словами Солженицына из эпиграфа второго тома «Арихипелага Гулаг»: «Только ети можут нас понимать, хто кушал разом с нами с одной чашки».