Работа над фальшивками, или Подлинная история дамы с театральной сумочкой

И второй портрет, написанный в самые страшные дни блокады. Имя женщины, изображенной на нем, неизвестно, но мне хочется думать, что это второй портрет ее подруги и соседки Елизаветы Яковлевой. Во всяком случае, в смысловом и содержательном отношении он, несомненно, мог быть им. Голод и страдания, иссушая тело и заостряя черты, иногда лишают людей возраста, а иных даже молодят, выявляя их вечно ювенильную природу. В нем нет уже ничего «супрематического». Разве что какой-то намек на уходящую эпоху и окончательный крах вселенской утопии в размытых орнаментах платка. Это воплощение и персонификация чистого, беспримесного горя. Впрочем, возможно, это и автопортрет, вбирающий в себя два женских образа, связанных между собою и жизнью, и смертью, и общим домом, и общей судьбой.

Когда текст был уже написан, выяснилась знаменательная подробность. Сотрудники музея истории города, фотографируя эту грустную картину для моего исследования, обратили внимание, что под женским портретом на подрамник натянут еще один холст. Осторожно сняв верхнюю картину, реставраторы обнаружили скрытый от посторонних глаз вполне законченный пейзаж 1930-х годов работы Джагуповой. А на верхней планке подрамника надпись — «Елиз. Яковлева». Почти восемьдесят лет ее закрывали кромки холста. Таким образом, мои умозрительные предположения подтвердились. Заплаканная, измученная женщина на портрете обрела имя.

Автопортрет Марии Джагуповой, холст/'масло, 1934 год, Музей истории СПб.

Ни одна выставка, ни один фильм, ни одна статья не упоминает Джагупову в числе художников блокадного Ленинграда. Хотя множество ее работ, хранящихся в ЦГАЛИ, посвящены именно этой теме. Некоторые из них безлюдием и холодной обезличенностью напоминают какое-то облегченное советское издание «Меланхолии и тайны улицы» де Кирико.

Заваленные сусальными и сентиментальными образами блокады и отмечая ее снятие военным парадом, пропагандистским лаем и барабанной милитаристской риторикой, мы совершенно лишены ее подлинного живописного выражения, исключая частности вроде Леонида Чупятова. Теперь к нему можно смело добавить и Марию Джагупову.

Мария Джагупова.

Портрет Елизаветы Яковлевой (?), Музей истории СПб.

Все вышесказанное вызывает некоторую оторопь и недоверие, но знакомство с подлинными архивными материалами не оставляет возможности иного объяснения. Вплоть до самых последних дней ужасы блокады были для художницы важнейшими экзистенциальными переживаниями ее долгой и несчастной жизни. Составляли, возможно, по типу посттравматического расстройства, единственный смысл ее одинокого послевоенного существования.

Я не думаю, что люди, «химичившие» с картиной в начале девяностых годов, нечто подобное предполагали или думали в такой тональности о результатах своей «кипучей» деятельности. Скорее всего, они вообще ни о чем не думали, кроме денег. И тем более на правовом уровне «блокадные» упреки вряд ли уместны, но факт остается фактом. Если мы начинаем вникать в подоплеку событий и искать мотивы поступков чуть глубже поверхностной причинно-следственной связи, то неминуемо проваливаемся в этот пахнущий гноем и кровью исторический контекст.

Особенно, когда пестрой и галдящей оравой в него вваливается, прямо с вернисажной пьянки, музейно-парижская, голландско-американская, московско-петербургская гопкомпания во всеоружии своего канареечного языка, красочных глянцевых монографий, лживых экспертиз и каталожных публикаций. Да еще под ручку с «мотивированными» судьями, «прикормленными» прокурорами и бессовестными адвокатами.

* * *

Чтобы как-то «привязаться к местности», я решил сходить и посмотреть на то место, где жили Мария Джагупова и Елизавета Яковлева. Сейчас это очень привлекательно глядящийся — даже нарядный — отремонтированный петербургский дом. Вход в подъезд со двора. Как полагается, железная дверь с домофоном. Так просто не попадешь, но жильцы любезно пустили меня внутрь. Квартира на последнем шестом этаже без лифта. Милая молодая пара, необычайно воодушевившаяся от моего рассказа о том, что когда-то в их квартире жила художница, близкая к Казимиру Малевичу.

Разумеется, не только они, но и никто в подъезде, и в целом доме, да и вообще на всей земле не помнит ни Джагуповой, ни Яковлевой. Фамилия последней и не предполагает, исключая каких-нибудь знаменитостей, личной судьбы[165].

Через короткое время после смерти все эти яковлевы, ивановы, васильевы, петровы, сидоровы и им подобные смыкаются в однородную, неразличимую со стороны массу, чающую повторного и окончательного обретения личного бытия только в случае Второго пришествия.