Работа над фальшивками, или Подлинная история дамы с театральной сумочкой

Я в сотый раз вглядывался в портрет Яковлевой, понимая, что если на протяжении столь долгих лет ее живописное изображение, а через него и сам человек, просто сместившийся из видимого трехмерного пространства и линейного времени в какую-то другую область, но от этого не переставший существовать, думать и переживать, требует к себе такого пристального чувственного внимания, то в нем самом и зашифрован ответ на все поставленные вопросы. Может быть, где-то и существовала любительская фотография, зафиксировавшая эту картину в интерьере или иных четко идентифицируемых обстоятельствах, но найти ее не представлялось возможным. Я даже не представлял себе, где ее следует искать. Хотя отыскался человек, убеждавший меня в наличии такого снимка. Я счел это опасным искушением и правильно, должно быть, сделал. Напрасные поиски иголки в стоге сена могли длиться вечно, обернуться пагубной idee fixe и закончиться ничем. Вместе с тем, если такой отпечаток где-то хранится, то никогда не поздно будет предъявить его публике.

Принцип иконичности в противовес иконоборчеству утверждает прикладное значение образа. Его первейший смысл не в том, чтобы сделать образ объектом слепого поклонения и простираться перед ним ниц, а в том, чтобы, почитая образ, всеми средствами рассказывать нам о первообразе. Давать о нем максимум экзистенциально важной информации, добиваться наивозможнейшего равенства между означаемым и означающим, не переступая, однако, границ дозволенного догматами. Восточное сознание редко различает эти тонкие грани. Сначала оно обожествляет истукана, золотит его и усыпает цветами, а потом, как не оправдавшего наивных упований, с плеча рубит топором. И эти истории повторяются бесконечно на всех социальных и персональных уровнях.

Мне же, исходя из понимания соблазнов и искушений, нужно было попытаться разгадать сложную метафорику самой исследуемой работы, встроиться в ее энигматический лад, чтобы понять причины ее тревожной неупокоенности. Хотя они-то как раз были у меня на виду. Только имя, знак, слово — а не образ и не физис — природа, — подверженные изменению и тлению, включают человека в упорядоченные космические ряды и иерархию поколенческих слоев. Изымите из формально бессмысленного чередования малопонятных гортанных звуков лишь одно прозвание — «Авраам родил Исаака; Исаак родил Иакова; Иаков родил Иуду и братьев его», — и ход человеческой истории необратимо изменится, исказится, а то и вовсе может опасно накрениться. Мы знаем лишь их имена, но не представляем себе их лиц и фигур. В лучшем случае, как писала Вера Панова, это «Лики на Заре», тающие в молочно-утренней бессловесной просоночной мути.

Но и имен нам достаточно, чтобы нарисовать, написать и запечатлеть сотни и тысячи вариантов человеческого воплощения и земного бытования. Каждая эпоха видит по-своему события и героев библейской истории или эллинской мифологии, оставляя в неприкосновенности лишь их священные имена. И через имя человек вновь способен воплотить образ в самые различные формы и состояния, вплоть до локального цвета и невербализуемой беспредметности.

Россия прожила последние семьдесят лет своего бытия лишенной природного имени, и результат у нас у всех перед глазами — «ненареченной быть страна не может, одними литерами не спастися», как писал Михаил Кузмин. В имени человека, в волшебном музыкальном сочетании гласных и согласных — как, например, у Давида Самойлова — «а эту зиму звали Анна, она была прекрасней всех», — в аллитерациях и ассонансах, в смысловых нюансах утраченных значений греческих, тюркских, еврейских и славянских слов закодирована и вся судьба конкретной личности, и судьбы ее близких, в зависимости от степени их взаимного влияния, притяжения и переплетения. А жизни Марии Джагуповой и Елизаветы Яковлевой к тому времени уже сплелись для меня в трудно распутываемый тугой узел. Изучая выцветшие каталоги старых выставок, где они участвовали, сначала врозь, а потом все больше вместе, я понял, что где-то года с 1940-го, а то и с начала 1941го у них возникает общий адрес. До этого момента Джагупова жила на Васильевском острове, а Яковлева — с 1929 года — на Канонерской улице в Коломне[86].

Каталог выставки женщин-художников Ленинграда, март 1941 года. Обложка и развороты 2–3 и 10–11 страниц, где указан адрес Марии Джагуповой — Канонерская, д. 3, кв. 29