Работа над фальшивками, или Подлинная история дамы с театральной сумочкой

Гипотетическое предположение, что Джагупова могла сделать этот рисунок, сидя рядом с мастером и учителем, писавшим в тот момент маслом живописный портрет Яковлевой, разумеется, также незамедлительно пришло мне в голову. И даже произвело в ней некоторый вполне объяснимый кавардак. Но, честно говоря, как раздумчивый, так и быстрый перебор наличных фактов не позволил включить такой вариант развития событий в перечень версий. Никто и ничто не свидетельствовало в его пользу. Разве что предположительные умозаключения экспертов могли сгодиться на этот случай. Но они-то как раз ничего не знали о рисунке. С какой стати им было рыться в архивных залежах преданной прочному забвению художницы? Их построения строились на ложных и придуманных фактах происхождения картины и биографии модели. И на волюнтаристском и спекулятивном формальном анализе.

Подготовительный рисунок Марии Джагуповой к «Портрету Елизаветы Яковлевой»

(ЦГАЛИ. Ф. 173. Оп. 1. Д. 116. Л. 27)

Впрочем, одного рисунка было явно недостаточно для скоропалительных сенсационных выводов. Нужно было найти что-нибудь еще и, конечно, продолжать поиски списка работ. Как всегда бывает в таких случаях, первый приступ к материалу, не дав ничего существенного, неминуемо расширяет кругозор и создает зацепки, руководствуясь которыми можно идти дальше. А я буквально в первый же день обнаружил рисунок. Это обнадеживало и придавало сил. Одновременно я всюду пытался отыскать хотя бы микроскопические следы Елизаветы Яковлевой. С ней все обстояло значительно сложнее. Она, очевидно, действительно была совсем «маленькой художницей», как писала о ней дочь Малевича Уна. А такие люди, как правило, почти не оставляют заметных «отпечатков пальцев», проживая свою, возможно наполненную глубоким смыслом и яркую, но совершенно неприметную частную жизнь. Найти о ней что-нибудь «неформальное», личное, позволяющее нарисовать или составить «словесный» портрет, было почти нереально. Где-то могло храниться подробное откровенное письмо, полное значимых деталей, или дневник, хранящий тайну исповеди, но рассчитывать на такую редкую удачу не приходилось. Подобное открытие могло произойти только случайно. Сначала следовало воссоздать умозрительный контекст ее жизни, найти в нем смысловые точки и судьбоносные события, населить эту ткань, хотя бы минимально, публичными людьми, чтобы иметь возможность привязки к документам и публикациям, и лишь потом начать поиск. Поиск, суливший в лучшем случае десяток минимальных упоминаний о рождении, крещении, говении, приеме в гимназию, окончании учебы, паре переездов, замужестве, родах, пенсионе и смерти. То есть обо всем том, что и составляет по большому счету внешнюю схему человеческой жизни во все времена. И это было бы программой максимум-максиморум в моих поисках.

Карминно-красные кирпичи ежегодников «Весь Петербург» и «Весь Петроград» за несколько предреволюционных лет никакой помощи мне оказать не смогли, хотя со страниц последнего относительно счастливого российского года, саркастически нумеруемого цифрами «1917», мне и подмигивала какая-то разбитная домашняя учительница Яковлева Е. Я., жившая на Васильевском острове. Но установить ее тождество или родство с «маленькой художницей» я не мог, да и не очень стремился.

Месяц-другой скрупулезного исследования с увеличительным стеклом в руке подшивок «Солнца России» или «Синего Журнала» гипотетически сулили какие-то плоды. Но это могла быть только групповая фотография ужасного качества, подвергшаяся варварской ретуши, или просто фамилия в пространном списке, перечисляющем десятки ничего не говорящих забытых имен. У меня и без этого хватало упоминаний в архивных документах, весивших намного больше печатных ссылок. Не хотелось тратить время на заведомые пустяки. Вот если бы Яковлева с Джагуповой «засветили» свои имена в каких-нибудь скандальных мемуарах. Прислонились бы к какой-нибудь знаменитости. Промелькнули бы в предреволюционной судебной хронике или политических делах конца 1920-х — начала 1930-х годов вроде преследования группы живописно-пластического реализма, из-за которого погибла Вера Ермолаева, учившаяся вместе с Яковлевой в мастерской Бернштейна. Но на это не было даже и призрачной надежды. Ни в каких воспоминаниях, ни в каких именных указателях к «Минувшему», «Невскому Архиву», «Лицам» и прочим подобным изданиям эти женщины не фигурировали, предпочитая бульварной известности полное молчание об обстоятельствах своей жизни и смерти.