С 1925 Т. в Москве, учился на Высших гос. лит. курсах (до их закрытия в 1929). В узкий круг его поэтич. общения входили А. А.
В ранних (1925–29) стихах Т. постоянно встречаются многочисл. реминисценции лирики О. М., регулярно присутствуют неск. мотивных рядов, очевидно восходящих к лирике О. М.: таинственная встреча, утраченное и искомое имя, С.-Петербург, антич. реалии и персонажи, зодчество; имеются также случаи прямого перифрастич. воспроизведения целых стихотворений О. М. Одна из самых ранних отсылок к О. М. – стих. «Видел то, что услышать мог…» (1.7.1926, не публиковалось), эпиграф к к-рому – «Звезд в ковше медведицы семь, // Добрых чувств на земле пять» – был взят Т. из стих. О. М. «Я по лесенке приставной…» (1922). Еще пример – стих. Т. «Silentium» (7.6.1927), заглавие к-рого, безусловно, отсылает не только к тютчевскому, но и к мандельштамовскому одноим. произведениям. Др. примером переклички топики целых стихотворений служат, напр., стихотворения О. М. и Т. о Макферсоне («Я не слыхал рассказов Оссиана…», 1914, и «Макферсон», 1929). Многочисленны в стихах Т. и «античные» реалии, прямо либо косвенно отсылающие к поэтике О. М. Напр., в стих. «Финикиянка» («Ты возникаешь не напрасно…», 5.3.1928) помимо прямой связи со стих. О. М. «С розовой пеной усталости у мягких губ…» (1922), в к-ром речь идет о похищении Европы – дочери финикийского царя, присутствуют традиционно мандельштамовские мотивы, связанные с античностью и зодчеством.
Сближающими с поэтикой О. М. в 1920-е гг. были и традиционность стилистики, и уход от «общественных» доминант творч. поведения. В написанном в 1945 предисловии к поэтич. книге «Стихотворения разных лет» [предполагавшейся к изданию в «Советском писателе», но так и не вышедшей после «ждановского» постановления ЦК ВКП(б) 1946], Т., имея в виду поэтов «Квадриги», выдвигает как объединяющее понятие «поэтической правды»: «Года с 1928-го несколько молодых поэтов, не заботясь о печатании своих стихов, подняли почти никем не замеченное знамя. На нем было написано: “Поэтическая правда” ‹…› Наша поэзия не должна быть нарочита, сказали мы. В этой естественности и увидели мы правду. Так, подспудно, каждый из нас начал свободно дышать, по камню складывая жилище реализма, в котором можно было бы не только, носясь из угла в угол, предлагать свою программу переоборудования мира, но и жить. “Что такое реализм?” – спросили мы – и тут не могли согласиться друг с другом. Тогда мы выдвинули общую гипотезу: это – система творчества, где художник правдив наедине с собой. // Наши стихи между собой не имели ничего общего, потому что, подойдя к правде с семи концов, мы увидели ее с семи сторон. Наши как бы моральные нормы были нормами и эстетическими» (