Работы разных лет: история литературы, критика, переводы

Так складывалось первоначальное представление об «украинском Кольцове» – поэте-самоучке, для которого не обязательны эстетическая утонченность и мастерство, о поэте, замкнутом в достаточно узком круге «фольклорных» сюжетов. Между прочим, сборник стихотворений Алексея Кольцова увидел свет в 1835 году, за пять лет до первого издания «Кобзаря». Именно в те годы всерьез и надолго возникло представление о Кольцове как о русском «стихотворце из народа», во многом готовившее появление поэта-самородка украинского, или, как говорили в метрополии – малороссийского. Судьба купца-прасо́ла, пережившего несчастную любовь к шестнадцатилетней красавице Дуняше, разрывающегося между стихами и торговлей, опережала читательское впечатление от стихов Кольцова, во многом служила для его песен охранной грамотой. Сам Кольцов вольно или невольно поддерживал представление о собственном наивном и непосредственном даре, словно бы не претендующем на литературное признание – даре домашнем, камерном, рассчитанном на читателя из круга близких друзей и знакомых:

Пишу не для мгновенной славы –
Для развлеченья, для забавы,
Для милых, искренних друзей,
Для памяти минувших дней.

Эти строки 1829 года, скорее всего, остались для Шевченко неведомыми, поскольку были опубликованы уже после его смерти. Тем разительнее их сходство со стихами самого Шевченко:

Не для людей, тiєï слави,
Мережанi та кучерявi
Оцi вiршi вiршую я.
Для себе, братiя моя.

Между тем «домашность» стихов Шевченко принудительна, насильственна, восходит не к осознанному намерению, а к страдальческой невозможности обрести читателя. В 1847 году поэт выслан в дикие южноуральские степи с садистским запрещением писать и рисовать. Поэт пишет «для себя», поскольку пишет втайне, вопреки запрету, без малейшей надежды обрести читателя. Между песнями Кольцова и балладами Шевченко на поверку оказывается пропасть: весь стилистический диапазон русского «поэта из народа» составляет лишь малую часть регистра эмоций поэзии Шевченко. «Народный», природный космос у Кольцова почти всегда остается самим собою, даже в тех случаях, когда подвергается натиску со стороны мира цивилизации. В стихах Шевченко с самого начала живет страдание, несоразмерное ни с бедами персонажей дум и баллад, ни с личными печалями «лирического героя». Чтобы прорваться к подлинному масштабу шевченковой боли, необходимо одно за другим отбросить все возможные внешние причины: сиротство, бедность, любовные неудачи. Страдание – беспредпосылочное, замкнутое в самом себе, пожалуй, можно было бы сказать – биологическое: вот исходная поэтическая эмоция Шевченко. Именно она со всею силой прорывается наружу после 1847 года, когда дипломированный выпускник столичной Академии художеств и известный литератор Шевченко был осужден за участие в Кирилло-Мефодиевском товариществе и за написание «возмутительных стихов» об особах царской фамилии. «С запретом писать и рисовать…» – пожалуй, никто из литераторов России (Аввакум Петров? Достоевский?) не изведал такого страшного опыта.

Шевченко пишет стихи в тайных рукодельных «захалявных книжечках», в 1857 году тайно заводит дневник: «Я сшил себе и аккуратно обрезал тетрадь для того, чтобы записывать, что со мною и около меня случится. А пока совершенно нечего записать. А писать охота страшная». Искусство для Шевченко – преодоление невыносимой муки, это искусство как таковое, продолжение неотъемлемой культурной потребности в письме.

«Жажда писать и рисовать» («жага писати й малювати») – это выражение то и дело употребляет Шевченко в своей переписке, в том числе задолго до рокового 1847 года. И название «Кобзарь» для первого (а потом и для более поздних) сборников выбрано совершенно не случайно. В думах и балладах Шевченко герой-кобзарь не просто поёт о хранящихся в его памяти событиях минувших дней, он наделен особым даром изменчивости, прихотливого перехода от горя к радости:

Отакий-то Перебендя,
Старий та химерний!
Заспiває весiльноi,
А на журбу зверне.

Здесь одновременно присутствуют и природная стихийность, и – романтическое всесилие, изощренная орфическая власть над вещами, людьми и событиями.