И снова стихи Шевченко оказываются шире «амплуа» Тютчева-панслависта!
Во многих авторитетных изданиях «историософские» стихотворения Тютчева выносятся в специальный раздел – слишком далеко по стилистике и мотивному ряду отстоят друг от друга, например, «Silentium» («Молчи, скрывайся и таи…») и «Русская география» («Москва, и град Петров, и Константинов град…»). А вот у Шевченко между народными балладами («Причинна», «Катерина») и рифмованными политическими трактатами («I мертвим, i живим…»; «Кавказ») нет непреодолимой дистанции.Эстетическая мощь и завидная стилистическая гибкость Шевченковой лирики состоит, таким образом, в парадоксальном совмещении трех смысловых пластов, интонаций, жанров
. Близкие фольклору баллады и думы о народных страданиях органично соседствуют с яростными обличениями чуждых первоосновам украинского космоса национальных и религиозных стихий, а также со стихотворными трактатами о славянском единстве.Три магистральные темы лирической поэзии Шевченко
объединены уникальной авторской позицией. С одной стороны, он претендует на роль провидца и учителя – чего стоит стилизованное под апостольские новозаветные «Послания» название известного стихотворения: «I мертвим, i живим, ненарожденним землякам моїм в Украйнi i не в Украйнi моє дружнєє посланiє»! Но однако же перед нами поэт, не озабоченный посмертной судьбой своих стихов, как многочисленные авторы одических «Памятников» – от Горация до Державина и Пушкина. Яростному страдальцу все равно, зарастет ли к нему народная тропа, – важно, каков будет посмертный результат его поэтических усилий:Менi однаково, чи будуЯ жить в Украïнi, чи нi.Чи хто згадає, чи забудеМене в снiгу на чужинi…В знаменитом стихотворении «Заповiт» память о поэте (…Не забудьте пом’янути Незлим тихим словом) тоже не главное, на первом месте обычный яростный призыв:
Поховайте та вставайте,Кайдани порвiтеI вражою злою кров’юВолю окропiте.Что это – жертвенный отказ от личных заслуг или самоуничижение, которое паче гордости? Растворение личности автора в соборной стихии народного духа или, наоборот, гордое самовозвышение сверхличности, которую не интересует мелочное признание потомков? В поэзии Шевченко уживаются и отсутствие «личностной» поэзии
, стихийное, в духе народных песен воспроизведение простых картин жизни украинских поселян, и – с другой стороны – своеобразная гипертрофия индивидуального начала в искусстве[504]. Именно здесь можно найти истоки позднейшей идеологизации Шевченко, признание за ним заслуг не только великого национального поэта, но человека, олицетворяющего собою украинское возрождение. Многие украинские историки, публицисты, художники – от составителя знаменитого «Словаря української мови» Бориса Гринченко до великого Василя Стуса – подчеркивали особую роль суверенности личности в украинском мировоззрении, быте и искусстве. Мера индивидуализации национального космоса в Українi-Руси гораздо выше, чем в соборной культуре московской Великороссии, и именно в личности Шевченко – крепостного бедняка, поднявшегося до высот национального духа – это парадоксальный «культ личности» обретает завершенность и полноту.Для истории восприятия Шевченко-поэта и Шевченко-мыслителя исключительно важна полемика 1890-х годов между Борисом Гринченко и Михаилом Драгомановым. Драгоманов склонен отделять друг от друга обе ипостаси Шевченко, считая, что его исторические воззрения – плод общения с высокообразованными собеседниками, Пантелеймоном Кулишом и Николаем Костомаровым. Гринченко (писавший тогда под псевдонимом Вартовий
, то есть Часовой) утверждал прямо противоположное. «Не Костомаров и Кулиш учили Шевченко, а наоборот», поскольку «поэзия всегда идет впереди, за нею следуют наука, история и практическая работа». Последующие сто лет освоения наследия Кобзаря красноречиво говорят о справедливости позиции Гринченко. Шевченко действительно устроитель украинского космоса, украинского воззрения на жизнь. Но все это достигнуто не умственным тщанием, а поэтическим усилием гениального художника.Обретенное время Евгения Федорова[505]