Работы разных лет: история литературы, критика, переводы

Боль и мучение в стихах Шевченко почти всегда обусловлены насилием, вернее сказать, насильственным принуждением к страданию. В мире странника-кобзаря всегда присутствует враг, насылатель боли. И этот враг должен быть уничтожен без малейшего снисхождения, без раздумий и оглядки – так в поэме «Гайдамаки» Гонта освященным ножом мести закалывает собственных сыновей, крещенных по ненавистному римскому обряду. Достоевский после каторги и ссылки первым делом опубликовал великую книгу о смирении и милости к падшим – «Записки из Мертвого дома». Шевченко и не думал смиряться и покоряться: «Караюсь, мучуся, але не каюсь» – эти обжигающие ненавистью строки говорят сами за себя. Не покорность и смирение, но гнев, ярость, неистовство – вот что порождено в поэзии Шевченко исходным абсолютным страданием. Именно поэтому ложной оказывается еще одна (более поздняя) проекция поэтической репутации Шевченко – «амплуа Некрасова»: образ «народного заступника», борца против угнетения слабых и обездоленных. Сходство с Некрасовым здесь столь же частное и несущественное, как и близость «народной» стилистике Кольцова. Некрасов выступает скорее как бытописатель, «аналитик», проповедник, причем нередко сам (как в знаменитой «Элегии» 1874 года) понимает сомнительность своей позиции, ставшей в шестидесятые годы общим местом, «модой»:

Пускай нам говорит изменчивая мода,
Что тема старая страдания народа…

А в великой поэме «Кому на Руси жить хорошо» народный заступник Некрасов (вопреки штампам советского литературоведения) и вовсе приходит к прямому отрицанию сугубо сословных причин народных бедствий. Счастье как таковое оказывается внесословной категорией, потому-то семерым крестьянам-странникам и не удается найти ни счастливого попа, ни – тем более – помещика. Перед грехом, равно как и перед счастьем, равны все сословия, более того:

…мужик! Мужик! Ты грешнее всех,
И за то тебе вечно маяться!

Совсем иначе дело выглядит у Шевченко – он неудержим в яростном обличении национально-религиозных (католики, иудеи) и общественно-сословных истоков тяжких страданий простых украинцев:

I на Укрáїнi добро…
Воно б, може, так i сталось,
Якби не осталось
Слiду панського в Украйнi.

Впрочем, дело даже не в яростных призывах к насилию в стихах Шевченко:

Як понесе з України
До самого моря
Кров ворожу…

Самое удивительное в зрелых стихотворениях и поэмах украинского поэта – степень обобщения изображаемых событий. Кто бы ни действовал в тех или иных конкретных историях, главными персонажами выступают не только и не столько герои, сколько национальные и религиозные стихии, нации как таковые:

А гайдамаки мовчки ждали,
Поки поганцi ляжуть спать,
Лягли, i в голови не клали,
Що їм вже завтра не вставать.
Ляхи заснули, а iуди
Ще лiчать грошi уночi…

Что-то подобное через столетие читатель увидит в бабелевской «Конармии»: не красные воюют с белыми и даже не Советская Россия с Польшей, но в стихийную, неуправляемую смертельную схватку оказываются вовлеченными национальные стихии – казаки, поляки, евреи. В стихах Шевченко Добро и Зло вырастают до вселенских масштабов – как тут не вспомнить о современных культовых фэнтези! Однако всемирная мистерия о борьбе Добра и Зла у Шевченко разыгрывается именно на территории Украины – и в географическом, и в духовно-историческом смысле слова. Впрочем – в отличие от бабелевского предвечного хаоса, – в Шевченковом космосе ориентиры расставлены четко: свойства Добра прочно соединены со всем украинским.

Здесь самое время упомянуть еще об одной ипостаси Шевченко-поэта – ее можно назвать по-разному: «историософской», «панславистской», или попросту – «тютчевской». Тема единства славянского мира у обоих авторов нередко становится предметом прямого поэтического высказывания. Скажем, стихотворение Тютчева 1841 года, посвященное Вацлаву Ганке, –

Вековать ли нам в разлуке,
Не пора ль очнуться нам
И подать друг другу руки,
Нашим кровным и друзьям… –

очевидным образом перекликается с мотивами Шевченковой поэмы «Еретик», посвященной другому чешскому просветителю Шафарику:

Слава тобi, любомудре,
Чеху-слов’янине!
Що не дав ти потонути
В нiмецькiй пучинi
Нашiй правдi…