Работы разных лет: история литературы, критика, переводы

Итак, поэтика либо ступень в официальной и неофициальной иерархии, либо, наконец, магия места – вот возможные ключи к современному русскому стихотворчеству. Из них я почти безоговорочно выбираю последнее – совершенно в духе нашего фестиваля. Москва и Питер пришли к очередному концу века, по счастливому выражению Виктора Кривулина, снами наружу, их символический опыт тратится ныне с последней беспечностью и прямотой.

По сравнению с реальностью Пушкина – Погодина все повернулось ровно на сто восемьдесят градусов. Тогда Москва лелеяла свою репутацию второй, но истинной столицы – столицы мысли и чувства. Официальному блестящему Петербургу казались смешными московские без меры хлебосольные «обеды, ужины и танцы». Первопрестольной, в свой черед, была непонятна и неприятна казенная, чиновничья Пальмира. Окончившие Московский университет юноши-любомудры свысока смотрели на выпускников столичного лицея, конвейером готовившего будущих крупных бюрократов вперемежку с поэтами.

Ныне все иное. С невских берегов в Москве видятся только бесконечные тусовки да раздаваемые банками премии. С холмов же над Москвою-рекой в Питере наблюдаема одна лишь набившая оскомину провинциальная незыблемость, изредка нарушаемая привычными раздорами ленивых литоппонентов. Теперь уже Петербург трепетно баюкает свою потаенную изысканность и утонченность в поведении и поэтике, свое право на бескомпромиссную маргинальность.

Что полновеснее – удача Пригова или удача Жданова? Бродского или Еремина? Ответ может быть получен только с учетом кода литературного поведения. Это словосочетание в свое время употреблял Пушкин, оно остается в силе и сейчас, когда мы говорим о правилах игры, о способах отношения поэта к собственному культурному жесту, к популярности, а также о самоосознании «цели творчества» («самоотдача» или «удача», «успех», если продолжить пастернаковский ассоциативный ряд).

Как ни покажется это странным, сейчас не поэтика, не стилистика определяют лицо лирики двух столиц.

Скажем, сходство интонаций (вернее сказать, подчеркнутое отсутствие этих самых – личностных – интонаций) в стихах питерца Михаила Еремина и москвича Михаила Сухотина может быть замечено поверх географических барьеров. Если же принять во внимание различия в литературном поведении (обусловленные как разницей поколений, так и воздействием поэтического контекста каждой из столиц), то помимо сходства можно увидеть и особенности. Все дело в наличии стремления выгодным образом представить себя – либо в отсутствии оного. Не случайно ведь «с московской стороны» в нынешнем фестивале принимают участие известнейшие столичные «галерейщики», держатели литсалонов Т. Михайловская, Д. Кузьмин, Е. Пахомова, И. Сидоренко (Сид).

Итак, именно специфика литературного поведения – ключ к пониманию сегодняшней лирики двух столиц. Здесь, на Мойке, происходит, с точки зрения заезжего москвича, нечто удивительное: выкрики из зала, попытки пробиться на сцену со стихами сверх программы, свести счеты, чуть ли не съездить злого антагониста по физиономии. Все это, разумеется, неспроста. С одной стороны, невооруженным глазом видно, что фестивальное дело здесь в диковинку: нет традиции, не завершено размежевание литературных сил. Оттого и сошлись в одном зале непримиримые оппоненты. Зато и искренности, тоски по стихам здесь неизмеримо больше, нежели в ко всему привычной и равнодушной Первопрестольной.

Не нужно быть великим пророком, чтобы предсказать: в Москве все будет совершенно иначе. Меньше придет народу, больше будет среди публики усталых лиц. Невским гостям покажется, что зрители воспринимают свое присутствие как работу (в лучшем случае нескучную). Немудрено: все поэтические площадки давно поделены. Вот уж поистине «к зырянам Тютчев не придет»! То есть поклонники Юрия Поликарпыча Кузнецова не придут слушать Дмитрия Алексаныча Пригова, не истратят ни джоуля на освистыванье.

Какие-либо выводы, даже предварительные, делать рано, фестиваль в самом разгаре. Ясно, что вырисовывается противостояние двух старых-новых направлений-тенденций: неоклассики и «новой искренности». Смешно выстраивать поэтов по ранжиру, классифицировать, но понятно, что эти тенденции противостоят друг другу и в то же время друг друга предполагают, друг в друге ожидаются.

То, что я назвал (может быть, произвольно и негладко) новой искренностью, живет прежде всего в поэзии московской, в разных ее поколениях: от Гандлевского и Айзенберга до Воденникова и Скородумовой (обойма дана с оглядкой на программу фестиваля). «Пришла (пришел) и говорю!» – провозглашает герой этих стихов. Напротив, герой «неоклассиков» предельно строг к себе и читателям. Он словно бы отстраняется от биографической конкретности своего взгляда на вещи, не столько ищет возможности высказаться на языке, сколько желает поймать язык на высказывании (ср. тезис Нобелевской речи Бродского). Эта манера поэтической речи издавна прижилась на широких стогнах Северной столицы, сейчас ее также развивают разные поэты разных поколений (от Кривулина до Завьялова).