Работы разных лет: история литературы, критика, переводы

Именно в Сети любые стилистики, пиитики и риторики существуют одновременно, движутся параллельными курсами, равномерно и прямолинейно, без малейшего усилия и напряжения. Но ведь и в лирике как таковой картина mutatis mutandis та же! В полифоническом смысловом пространстве поэзии все монтируется со всем, соседство взаимоисключающих стихотворных стратегий рождает то ли резкие диссонансы, то ли гармоничные аккорды – сразу и не определить!

Вот, скажем, где-то рядом с подчеркнуто «архаичной» строкой Сергея Гандлевского («Не сменить ли пластинку, но родина снится опять…») находится в сознании читателя место для демонстративно «новаторского» стихотворения покойного Генриха Сапгира под названием «Море». Этот «текст» и передать-то на письме трудно: звук выдоха-шума – в фонетической транскрипционной латинице что-то вроде «Н-u-u-u-u-h, h-u-u-u-h…». Выходит, что в беспредельных морских милях лирической свободы различия между «архаическим» и «новаторским» более не существует? Действительно, аллитерированный выдох Мандельштам воплотил задолго до Сапгира, и в стихах внешне вполне традиционных, «фигуративных»:

…Когда после двух или трех,
А то четырех задыханий
Придет выпрямительный вздох…

И наоборот, Гандлевский отнюдь не сугубо традиционен, свободно применяет и центонные перевертыши классических строк:

…аптека, очередь, фонарь
Под глазом бабы, всюду гарь…

Что же, мы пришли в результате к избитым откровениям о постмодернистском равноправии всех «художественных практик», тотальной деидеологизации «поэтического дискурса»? Нет, и еще раз нет! Безбрежность индифферентной свободы самовыражения – стремительно стала вчерашним днем русской поэзии (если не брать в расчет рудиментарные сетевые эксперименты). Фоновое присутствие в литературном движении полистилистики литературных сайтов, предполагающей парадоксальное равновесие высокого и низкого, нейтрального и пророческого, профессионализма и графомании – все это привело к кардинальному изменению самого статуса поэтического слова. Да, архаические и новаторские интенции в традиционном смысле слова ныне почти неразличимы. Но за их вновь достигнутым тождеством кроется вовсе не перевес «письма» над авторством, не обезличенная нейтральность интонации, но заново обретенная невыносимая легкость ответственного поэтического высказывания.

В самом деле, если границ между языком поэтическим и языком как таковым более не существует, то поэтическими могут стать любой звук, слово, фраза. Все новое – есть старое, и наоборот; в стихотворных строках возможны только повторы однажды уже сказанного. Однако в новой ситуации повторение не исключает творчества. Так, борхесовский Пьер Менар, одержимый странной идеей заново, причем совершенно самостоятельно, написать роман о Дон Кихоте Ламанчском, дословно совпадающий с текстом Сервантеса, испытывает, несмотря ни на что, все положенные художнику муки и радости. Русская поэзия снова становится лирикой, обретает на время утраченные личностные обертоны.

Движение навстречу «новой искренности» в истории русской словесности становится магистральным – в очередной раз после разделенных десятилетиями аналогичных программных лозунгов Аполлона Григорьева, «перевальцев», В. Полетаева. Сюжетные ситуации, еще десяток лет назад казавшиеся экспериментальными, «новаторскими», ныне прочитываются под знаком возвращения к «большому стилю».

Революция в одной отдельно взятой поэзии, или бесплотность ожиданий [512]

Дело даже не в том, что, согласно известному приговору, глуповата должна быть сама поэзия. При чтении некоторых статей, трактующих жизнь и судьбу российского стихотворства, невольно закрадывается мечта, чтобы и критика, посвященная поэзии, лучше бы уж была, как бы это сказать, – попроще…

В прошлые и позапрошлые времена критиков и штатных ценителей истории литературы несравненно больше привлекало многообразие поэтических групп, школ, нежели поиск глобальных тенденций и общих понятий. Скажем, всем ясно, кто такие «поэты-искровцы», но что такое «поэзия реализма»? И как в нее вписать и Некрасова, и Фета; и Д. Минаева, и Полонского? Само собою получалось, что в статьях и книгах о поэзии негласно соблюдалось табу на глобальные обобщения. Ведь только самим поэтам дано – в манифестах и программных речах – придумывать новые «измы», давать терминологические самоопределения.

Ну можно ли вообразить, чтобы добросовестный и всезнающий Семен Венгеров попытался в начале 1910-х годов самостоятельно, опираясь на «научные» данные, выбрать одно из рожденных в манифестах той поры самоопределений постсимволистской поэзии («кларизм», «акмеизм», «адамизм»…)?