Работы разных лет: история литературы, критика, переводы

Получается, что интонация простого пересказа заурядных событий была лишь хитрой приманкой, а на самом деле перед нами не что иное, как вариация на тему элегии Жуковского «Сельское кладбище» – с парадоксальной поправкой на два столетия, с добавлением резких диссонансов и контрастов из жизни вовсе не сельской (мегаполис вокруг некогда загородной усадьбы). Высокая элегия начинается еще до того момента, когда ее сумеет узнать читатель, до поры до времени поглощенный деталями обстоятельного рассказа. Вот почему присутствие в стихотворении классики не ведет к вторичности, наоборот – сообщает зрению поэта оптическую трехмерность и нестандартную смысловую глубину.

Кажется, из всех авторов сборника только Шульпяков питает пристрастие к жанру поэмы, для которого как раз и необходимо столь непростое в наши дни сочетание сюжетной обстоятельности и личной интонации. Название посвященной «Евгению Рейну, с любовью» поэмы «Тамань» неспроста в самом тексте книги заключено в многозначительные кавычки – перед нами снова текст «с двойным дном». История о дорожном приключении героя, не к добру повстречавшего в поезде Брест – Варшава привлекательную девицу-«челночницу», одновременно и воспроизводит лермонтовские коллизии, и… от них независима, автономна, поскольку описывает со всею возможной конкретностью реалии и страсти эпохи, стремительно и, кажется, навсегда канувшей в недавнее прошлое.

Охота к перемене мест, наблюдательность внимательного путешественника в поэзии Г. Шульпякова присутствуют, разумеется, не случайно, живо напоминают о его многочисленных эссе и путевых очерках. Разнообразие жизненных впечатлений у Шульпякова удачно соседствует с разнообразием впечатлений эстетических и поэтических, однако все же он, главным образом, делится с читателем не словесными упражнениями, но именно реальным опытом. При этом поэту-рассказчику удается сохранить (или даже воскресить?) почти вовсе утраченную современной поэзией непосредственную обращенность к читателю, понятность и увлекательность стихов, рассчитанные на читателя столь же «широкого», сколь и не «бульварного», ищущего в книгах и журналах впечатлений и открытий, но никак не гарантированного удовлетворения сиюминутных словесно-гастрономических запросов.

Отдельного разговора заслуживают стихи Дмитрия Тонконогова, в некотором роде загадочные. С одной стороны – и тут рассказываются истории: про одинокую старуху, проводившую из дому навсегда сестру и «лучшего мужа» и теперь только протирающую черный телефон; про престарелого Гамсуна, у которого «прохожие уже не спрашивают дорогу»; про последнее ночное купание перед отъездом прочь от летней Балтики… Однако эти (равно как и другие) истории при ближайшем рассмотрении обнаруживают нечто странное. В сюжетно выстроенных и по видимости логичных и последовательных рассказах на поверку присутствуют три совершенно разноприродных, не сведенных воедино измерения: протекание во времени событий как таковых, впечатления их участника и созерцателя, наконец, предметы, служащие антуражем. Происшествия, ощущения, вещи живут обособленно друг от друга, но – одновременно; потому-то и описываются они параллельными курсами, при этом ничто не доминирует безоговорочно. Отстраненный рассказ о случившемся? Поток спонтанных эмоций? Минималистические натюрморты? В неперемешанном, различенном и расподобленном виде присутствует и то, и другое, и третье:

Заведую районным детским садом,
На мне большой сиреневый халат.
И розовые дети где-то рядом
Лежат и спят, сто лет лежат и спят.
Над ними пар колышется, рядами
Кроватки белоснежные плывут.
На север, говорю я со слезами,
На небо, что вам делать, что вам тут?
Седые три великие империи
Подсели утешать меня к столу.
Я кутаюсь в какую-то материю,
Переставляю ноги на полу.