Работы разных лет: история литературы, критика, переводы

Выговорено как будто бы все, а на деле – все недосказано, скрыто, утаено. Разномасштабное перечисление вещей, чувств и событий не приводит к согласованной ясности итоговой сентенции. С чем бы сравнить – ну, вот вам картинка: устало бредущие собаки, голые деревья, веселье на дальнем катке, птицы на голых ветвях, холм, обрыв, вязанка хвороста на плечах… Брейгелевские «Охотники на снегу», описанные таким образом, выглядят ущербно. Ведь до самого главного, до того, что «говорит» картина в последней инстанции смысла, мы так и не добрались. Какое тут «общее настроение»? Еще проще: удачной ли была охота? Но – что делать – все на картине живет своей отдельной жизнью, все в равной степени достойно специального внимания и потому прописано до мелочей: в деталях видно близкое, ясно различимо далекое. Никакой тебе игры теней и света, таинственной барочной двусмысленности. Мир ясен до последней складочки и… неисчерпаем – это далеко еще не «светотени мученик Рембрандт».

Герой-наблюдатель у Тонконогова за абсолютной зоркостью скрывает недосказанность. Но недосказанность эта не простое умолчание об известном, а обдуманное безмолвие об и-так-присутствующем! На шее Моны Лизы не привешена табличка: «Внимание: неразгаданная улыбка». Картина дана во всех разнопорядковых деталях и параллельных друг другу событиях, но не истолкована, не объяснена.

Купил цемента три килограмма.
Поставил столб. Вывалилась оконная рама.
На крыше дырку продолбила ворона.
Пять килограммов плотвы и пива четыре баллона.
На сем заканчиваю, ведь нужно остановиться.
В одном глазу – бежин луг.
В другом – небо аустерлица.
Спящий человек совершенен.
А сплю я, должно быть, мало.
Лучший фон любой панорамы –
Байковое одеяло.

Герой Санджара Янышева, наоборот, умолчаний и околичностей не терпит. Ему обязательно нужно немедленно выпалить все, что думается и чувствуется сейчас, в данный конкретный момент ускользающего времени.

Мне нужно выговориться – вот что.
По направленью к красному. Осени, октябрю.
Причем любому – в Ташкенте, Болдине, Вокше.
Ведь цвет важней, чем то, что я говорю.

Выразительность в этом захлебывающемся монологе подавляет изобразительность и прямое жизнеподобие; действительно: цвет, запах и вкус неизменно важнее словесных формул. О монологе речь зашла не случайно – у речей янышевского героя всегда есть адресат: «тебя мне не хватало» – рефрен одного из самых ярких и характерных стихотворений. Ни грана отстраненности, только взволнованная исповедь, как бы с трудом уложенная в тесные столбцы регулярной силлаботоники:

…и унесла туда,
где смерть переживала
тебя, меня – когда
тебя мне не хватало;
где взмыленный, как лук,
шашлычник из мангала
обугленный мой слух
поддел (мне не хватало
тебя!) витым ногтем.

Впрочем, прихотливые инверсии и анжамбеманы не могут затушевать доминирущей интонации, это – восторг, преклонение и даже, простите за пафос, любовь. Так вот и получается: большинство нынешних поэтов пишет стихи, Санджар же Янышев продолжает петь песни – те, что от слова «песнь»…

Особняком в книге стоят стихи Андрея Полякова, лет двадцать назад их даже можно было бы назвать экспериментальными:

От русского русское слышать приятно.
Оно и понятно, хотя непонятно.
Но ладно, душа, расскажи как хотела,
чтоб тело души наизусть уцелело.
Душа-то хотела, да ей непривычно,
не страшно нельзя, но почти необычно
услышать одно, а расскажешь – другое,
не слишком совсем, но слегка неродное…

Не знаю, как тут с декларированным в аннотации неоклассицизмом, а вот усложненный синтаксис и многоступенчатая метафорика – на приличествующем месте:

…Я вышел в большое и в тихую рыбу,
в почетного пробу, в печатного глыбу,
но нет мне учебы и нет мне совета,
за что из меня получается это.

Не всегда, на мой вкус, у Полякова соблюдена мера целесообразности поэтических новаций. Его диссонансы хороши, когда свободны и непредсказуемы, и те же новации нарочиты, когда самоцельно избыточны: