Работы разных лет: история литературы, критика, переводы

В стихотворении 1980 года «Вот наша улица, допустим…» поэт с афористичной точностью определяет контуры своего «культурного ареала»: «Такая вот Йокнапатофа…». Прямая параллель с топонимикой классического фолкнеровского цикла романов глубоко закономерна. Юный герой стихов Гандлевского живет в безрадостном мире московских окраин, чувствует себя своим среди неисчислимого множества людей, принадлежащих к самым разным сословиям горожан советской эпохи:

Вот наша улица, допустим,
Орджоникидзержинского.
Родня советским захолустьям,
Но это все-таки Москва.

«Портрет художника в юности» в советском послевоенном варианте Гандлевский рисует в соответствующем духу времени антураже, рассказ обычно ведется

…о казенной Москве,
Где пускают в метро в половине шестого,
Зачинают детей в госпитальной траве,
Троекратно целуют на Пасху Христову…

(«Чикиликанье галок в осеннем дворе…»,

1981)

Подобно композитору Башилову из повести Владимира Маканина «Где сходилось небо с холмами» (1984), герой Гандлевского впервые приобщается к гармоническим ритмам творчества вовсе не в «порыве вдохновения», он просто слышит косноязычную «дворовую песню с припевом картавым». Именно звуки приблатненных «жестоких романсов» пробуждают певца сталинских трущоб к поэзии:

Я первой водкой поперхнулся,
Впервые в рифму заикнулся…

(«Еврейским блюдом угощала…»,

1994)

Все насельники Йокнапатофы Гандлевского – от интеллигентов, тихо клянущих на кухне компартию и госбезобасность, до дворовых пьянчуг и паханов – объединены ощущением общего прошлого:

Но знала чертова дыра
Родство сиротства – мы отсюда.
Так по родимому пятну
Детей искали в старину.

(«Вот наша улица, допустим…»

, 1980)

В 1970 году Гандлевский поступил на русское отделение филологического факультета МГУ. В этом же году, по его собственному признанию, стал писать стихи всерьез, во многом под влиянием друзей-поэтов Александра Сопровского, Алексея Цветкова, Бахыта Кенжеева, Александра Казинцева. Посещал литературную студию Московского университета «Луч», основанную Игорем Волгиным, ныне известным литературоведом, автором книг о Достоевском. И. Волгин вспоминает о том, что «скоро в студии образовалось ядро, своего рода духовный костяк: Цветков, Сопровский, Гандлевский, Кенжеев»[528]. Волгин подчеркивает, что «в отличие от исполненных юного скептицизма товарищей, ‹…› в Сереже Гандлевском ощущался сильный, хотя и умеряемый филологическими знаниями наив. Гандлевский был открыт, импульсивен, легко ввязывался в споры и не пренебрегал возможностью терпеливо объяснить графоману, что тот – графоман»[529].

В начале 1970-х годов, наряду с официально действовавшей университетской литературной студией, Гандлевский входил в тогда же сложившуюся поэтическую группу «Московское время». По его мнению, «в наиболее полном составе “Московское время” существовало с 1972 по 1974 год»[530], тогда же были составлены самиздатские коллективные сборники стихов Цветкова, Кенжеева, Сопровского, Гандлевского, Полетаевой, Казинцева и других участников группы. В 1974 году эмигрировал Алексей Цветков, через несколько лет Россию покинул Бахыт Кенжеев, Александр Казинцев все больше сближался с литераторами неопочвеннической, фундаменталистской ориентации.

Некоторые современные критики распространяют историю «Московского времени» на восьмидесятые и даже на девяностые годы. Так, М. Айзенберг среди представителей младшего поколения группы называет Г. Дашевского, Д. Веденяпина, В. Санчука[531]. Однако несомненно, что именно в 1970-е годы, в пору лидерства Цветкова, Гандлевского, Кенжеева и Сопровского, группа осуществила важнейшую работу по самоопределению отечественной неподцензурной поэзии, поиску стилевых ориентиров и предтеч в «золотом» и «серебряном» веках русской лирики.

Гандлевский важнейшим достижением «Московского времени» считает отход от жизненных и творческих принципов поэтов-символистов начала ХХ века: «жреческая поза в чистом, символистском виде не приветствовалась. ‹…› А в поэзии для нас тогда безусловной удачей и пределом стремлений казался акмеизм»[532]. Именно с акмеистической поэтикой связано всегдашнее стремление Гандлевского к абсолютной точности, однозначности поэтического слова, к отсутствию в стихе какой бы то ни было профетичекой глоссолалии и затемненности смысла. Конкретность бытовых описаний у него абсолютна и лишена пафосного подтекста тайны: