Работы разных лет: история литературы, критика, переводы

Но больше всех прости меня, больной,
прости, калечный, и прости, убогий,
за то, что рьян и крут румянец мой,
высок мой рост, неутомимы ноги…

(«Волна удачи

»)

Гармония и сила привлекательны, но находятся под подозрением, вызывают чувство вины – такое переплетение эмоций составляет изначальную основу поэтического мира Олеси Николаевой. И главное, ее героиня готова во всем идти до конца – и в смирении, и в страсти; никогда не впадает в интеллигентское головное «виновничанье», фальшивое покаяние перед всем (и всеми), что (и кто) нерадив, несмел и неуспешен. Вот уж в самом деле, «Коль любить, так без рассудку!..»:

Я пойду за тобой до сосны, до березы и ели,
до избы деревянной, до рая, до ада, до дна…

(«Изба

»)

Все мировые стихии – желанны, доступны, близки:

Зов из леса, плач из чащи,
из кустарника – смешок:
настоящий, вещий, вящий мир –
распоротый мешок!

Жест ундин, осанка Пана

и Сатира пляска, и –
все угодно, все желанно,
равно, родственно, – живи!

Тютчевские пантеистические хореи («Сумрак тихий, сумрак сонный, / Лейся вглубь моей души…» или: «Дай вкусить уничтоженья, С миром дремлющим смешай!») спустя полтора столетия звучат с новой силой. Упоительному единению с первоосновой жизни ничто не препятствует, кроме… сомнения:

Надо, надо ли трудиться
и мозолью натирать
холм, и дерево, и птицу,
луг и леса благодать?

Ничего не надо делать, –

смертью все чревато там,
где запрятан действа демон:
«Мне отмщенье – аз воздам!»

Этот переход от упоения к колебанию наступает почти неприметно, словно понарошку, и тут уже совсем (совершенно!) другие хореи приходят на память: «Надо, надо умываться / По утрам и вечерам…». Самозабвенное растворение во всех частностях жизни и – непреодолимо предписанная сдержанность; упоение полнотой жизни и – оглядка, притягательность вины: первоначала поэтического мира Николаевой здесь даны в своей исконной чистоте, существуют порознь, не задают единого алгоритма правильного поведения, гарантирующего отличные отметки по прилежанию. Могу так, а могу и иначе, поступлю вот этак, а назавтра – наоборот. Подлинно мое в не том или этом, а в самой неудержимой способности и склонности меняться, двоиться:

Прокликушествую лучше,
прокукушествую век:
пятаки труда с липучих,
сброшу со слипучих век.

(«На воле

»)

Из этой двойственности, кажется, нет выхода, сплошное переключение скоростей, мерцание сомнений. Но вот – программное стихотворение первого сборника, одно из немногих перепечатывавшихся в позднейших книгах:

Нет, не заманишь, соленое море свободы:
крут мой характер и нынче он равен уму.
Мой повелитель желает мне теплой погоды,
старости сытой и легкой кончины в дому.

Здесь в немногих строках задана программа на многие годы, однако изначально она выглядит не более как возврат к самому первому стихотворению сборника, к вовсе не романтическому культу простых домашних забот:

Мне полюбилось носить неудобные платья,
в тесном дворе, размахнувшись, ковры выбивать,
вешать белье, раскрывая такие объятья,
что, задохнувшись, пространство могу целовать.

(«Отповедь

»)

Именно так: мойка оконных стекол приближает к облакам, а развешивание простыней позволяет целовать пространство. Это что – смирение или особый род свободы? И если – последнее, то как же быть с «соленым морем», так и норовящим затянуть в свои бездонные хляби?