Работы разных лет: история литературы, критика, переводы

От себя устаешь, как от братоубийственной розни
или отложенной казни.
Возникают сомнения в честности собственной жизни,
в ценности собственной чести,
в доброте без корысти,
в любви без фальши…
Можно было б продолжить дальше.
Начинается время самоедства и самобоязни.

И как же поступить? От предсказуемых борений обратиться к столь же ожидаемому покою смирения и отказа от страсти и поэзии? Выбор между поэзией (плюс страсть, грех) и отказом от стихописания (плюс спокойная праведность) один из вариантов поведения героини Николаевой:

– А чего бы мне выглядеть плохо?
Дела мои не плохи,
я больше не пью, не курю,
не несусь в ночное пространство,
и не пишу стихи…
‹…›
Ты говоришь: – Прекрасно,
жизнь твоя хороша,
твоя дорога надежна,
твоя здорова душа,
и внятна речь,
и опрятна
прическа из скромных кос.
Но лучше – вернись обратно,
плачь горько, люби до слез!
Иль – стань прозрачной, свободной, небесной красой сияй
и праведностью бесплодной не мучай и не смущай!

(«Разговор с приятелем

»)

…Иногда мне кажется, что приученные в последние годы к парадоксам и диссонансам «актуальной» поэзии, многие «читатели книг» напрочь утратили тонкость слуха, не силах различить оттенков и нюансов смысла, а ведь это самое главное, важное в понимании любых художественных текстов, записанных на бумаге столбиком – будь то с рифмой или без оной…

Вот и в «неранних» сборниках Олеси Николаевой («Смоковница», 1989; «Здесь», 1990; «Amor fati», 1997) зафиксировано поэтическое кредо настолько самобытное, в русской поэзии последних десятилетий аналогий не имеющее, – что, кажется, невозможно пройти мимо, не откликнуться. Ан нет, большинство народу безмолвствует, отдавая должное совсем иным «мечтам и звукам». Что делает Олеся Николаева на вершинах своего дара? Размашисто и дерзко отказывается совершить вышеописанный стандартный выбор между непоэтическим праведным смирением и поэтической греховной страстью.

…лучшая защита от соблазна
есть пелена страданья и любви.

(«Легенда о баронессе Корф

»)

Дело в том, что и в смирении есть свобода, поэтическая страсть изоморфна внепоэтическому покою. Неискаженные, непредсказуемые, порой рискованные желания и эмоции существуют (и должны существовать!) и за пределами «соленого моря свободы». Олеся Николаева делает предметом непосредственного проживания и переживания нечто весьма абстрактное, логическое, по видимости притчево-бесстильное: антиномию необходимости и свободы, совершения должного и – незаменимого ощущения неведения творимого. Само по себе соблюдение «закона», сколь угодно подлинная праведность – ничего еще не гарантируют, не меняют человеческой природы. Вот почему «пелена страданья и любви» – и сам соблазн, и защита от него. И наоборот, соблазн и грех приходят под тою же маской, вроде бы ничего не меняется, но случается одержание сомнением и грехом.

Все это было бы только косноязычным изложением достаточно сложно нюансированных (и потому – прописных) истин, если бы стихи нуждались в пересказе. Переплетение конкретного и отвлеченного, притчевого и бытового; в поэзии Николаевой напряженное воплощение – почти что за гранью возможного и допустимого для традиционного стихотворчества. Вот, например, стихотворение «Уроки ботаники» заканчивается так:

Я умоляю: «Садовник, помилуй меня!»
Дурно жила я, в работе была неумелая
и не хотела тебе свою волю отдать:
пахнуть жасмином,
летать, словно бабочка белая,
утром рождаться и к ночи легко умирать!

Притча? Притча! Ну, молитва человека, взлетевшего над суетой, достигнувшего всех возможных прозрений, овладевшего приемами «средневекового реализма», если снова вспомнить точную формулу И. Роднянской. Но в начале иначе, тональность совершенно иная, нет ни следа притчевой сдержанности и черно-белой сгущенной контрастности ситуаций и поступков: