Работы разных лет: история литературы, критика, переводы

Вот здесь и начинается область нехоженых дорог и нежданных открытий. Да, в какой-то момент кажется, что личное, индивидуальная эмоция в стихах второй половины восьмидесятых отходит на второй план, в глубинные смысловые подтексты. В обобщенных притчевых ситуациях речь вроде бы и должна идти не о личности вовсе, а о «личностности» перед лицом сверхличной провиденциальной воли, не об эмоциях, а об эмоциональности перед лицом строгой праведности и святости. Однако в том-то и дело, что в наиболее сильных текстах Олеси Николаевой все происходит совершенно не так. Остаются в силе оба ключевых смысловых комплекса ранних ее стихотворений: и чистые, наивные ощущения юной девочки, протирающей до небесной прозрачности оконные стекла, и – борения страсти, переживаемые повзрослевшей героиней Николаевой. Обретая метафизическую основу, попадая в притчевый контекст, эти спонтанные и непредсказуемые слова и жесты вовсе не утрачивают личностной, частной подлинности, не вырождаются в трезвые и охлажденные иносказания:

О, какие нас змеи страстей оплели!
Мы дрожим, мы мятемся, и, если признаться,
по великой любви здесь остаться могли
страстотерпцы, подвижники, старообрядцы.

(«На болоте

»)

«Страсть» – ключевое слово в негативных самоопределениях героини Николаевой:

Да, я знаю, я знаю, как слово умеет заклясть!
В рот воды набери, если смотришь темно и тревожно,
отвернись и смолчи, если злая кричит в тебе страсть
и смущается сердце, что дальше любить невозможно.

(«Да, я знаю, я знаю, как слово умеет заклясть!..

»)

Впрочем, сохранение героиней способности не к страстности, но к страсти все еще не означает ухода от прямолинейного аллегоризма и притчевой назидательности. Схематизм и в этом варианте возможен, страсть (= грех) легко, может быть, императивно, противопоставлена смирению (= праведности). Однако Олеся Николаева идет еще дальше, закономерно усваивает свободу, непредсказуемость и сомнение не только в сомнительной области вины и греха, но и (и это – самое главное!) на территории должного, праведного. Выбор ее героиней собственного, незаемного мироотношения не оценивается школьными отметками по поведению, не заключен (если перефразировать точную формулу ученого, позднее заслужившую печальную славу в устах сталинского литературного управдома) между самоотречением монахини и самозабвением блудницы. Соленое море свободы заманить героиню Николаевой действительно не в силах. Но свобода, выбор, страсть могут (должны?) существовать и в сферах уверенной укорененности в высших смыслах жизни.

Уверенность и даже вера не дают гарантий, – именно поэтому героиня Олеси Николаевой продолжает жить не в замкнутых рамках притчи, но в подлинном мире, где возможно абсолютно все: в том числе несправедливость, смысловая темнота, неожиданность очевидного. Вот, например, очень сильное стихотворение «Сон»:

Мне снился сон. Он шел путем моим.
Там, на вершине над потоком горным,
я видела тебя. Ты выглядел чужим,
ты страшен был мне в одеянье черном.

И ты настолько был несхож с собой,

что в ужасе я к скалам прилипала:
да ты ли это? Или тот, другой,
чтоб, обознавшись, я во тьму упала?

Да ты ли это? Острые лучи

вонзились в спину мне, тропа прогнулась,
«Ты иль не ты, – я крикнула, – молчи!»
И ты молчал,
и я живой проснулась.

Нежелательность последствий искренней страсти – не есть ли результат неправедного упорствования в желании быть художником? Да, так может показаться, но эта судьба не нова – вечные борения, самокопания, ощущения вины по причине неумения бороться с соблазном страсти и поэтического слова:

Это что за уродцы меня облипают? И вдруг –
узнаю мои страсти: одеты, как люди, по моде, –
ревность машет платочком, отзывчива, вся для услуг,
и с высокой идеей обида, как с зонтиком, ходит.

(«Путешественник

»)

То же в стихотворении «От себя»: