Работы разных лет: история литературы, критика, переводы

Е. А. Краснощекова начинает с тезиса вполне очевидного: об основных закономерностях развития писательских позиций и поэтики Гончарова нельзя судить лишь на основании его творческих самоопределений, высказываний о собственных книгах в печати и в частной переписке. Слишком часто давала себя знать мнительность писателя, болезненная зависимость от оценок и мнений. С другой стороны, даже наиболее авторитетные критические высказывания также не способны дать адекватное представление о Гончарове-художнике.

Каждый из главных романов писателя неизбежно оказывался в силовом поле доминирующих идей локального масштаба: «отрицательное направление» и «натуральная школа» в сороковые годы («Обыкновенная история»), полемика вокруг нигилизма и нигилистов в шестидесятые («Обрыв») и т. д. Устранимо ли видимое противоречие между злободневностью, почти сиюминутной «актуальностью» гончаровских романов и их стилистическим и эстетическим единством, никак не зависящим от «социального заказа»?

Е. А. Краснощекова настаивает на том, что «непростой контрапункт исходного сверхзамысла и социально ориентированного замысла улавливается ‹…› во всех произведениях Гончарова». Значит, указанное ключевое противоречие вечного и локального вовсе не требуется «устранять», не нужно даже пытаться выбрать одну из двух или нескольких взаимоисключающих характеристик (например: «тенденциозность» – «бессознательность творчества»; обломовщина как «язва общества» либо как непременный признак «голубиной чистоты» русского сознания и взгляда на жизнь). Е. Краснощекова пытается на материале основных вещей Гончарова показать механизм взаимодействия в его прозе разнообразных и разномасштабных по степени универсальности литературных и идейных предпочтений и влияний.

Вневременной «сверхзамысел» и, с другой стороны, «замысел», связанный с конкретным социальным и художественным «заказом», всякий раз взаимодействуют по-разному, однако самый принцип их взаимодействия, «контрапункта» неустраним. Так, в «Обыкновенной истории» вместо адекватного «сверхзамыслу» «уравновешенного всестороннего воссоздания человеческой натуры последовало по примеру (Гоголь) и рекомендации (Белинский) сужение масштаба обобщения за счет социальной конкретизации (“частные типы”) и упрощение психологической задачи в угоду обличению».

Е. А. Краснощекова воссоздает, таким образом, не только алгоритм взаимодействия в книгах Гончарова категорий «конкретного», «типического» и «универсального» (это делалось уже не раз, скажем, в работах В. И. Мельника либо М. В. Отрадина, в недавней книге О. Г. Постнова), автор монографии обосновывает принципы и первоосновы «жизни в веках» гончаровских романов и очерков. Заложенный в каждом произведении потенциал универсального «сверхзамысла» с течением времени неизбежно будет освобождаться, очищаться от издержек восприятия в масштабе «малого времени», приобретать все новые глубинные смыслы. Вот почему «в контексте “натуральной школы” (а именно такой контекст был избран Белинским!) Гончаров выглядел непонятым и остался непонятным».

Для описания «сверхзамысла», связывающего в единый цикл основные произведения Гончарова, Е. А. Краснощекова использует (впрочем, отнюдь не впервые) понятие «романа воспитания» («Bildungsroman») – в основном, в бахтинской его «редакции». Стоит под этим углом зрения рассмотреть, например, «Обыкновенную историю» – и сразу станет понятна ограниченность многих хрестоматийных оценок Белинского («страшный удар по романтизму» и т. п.). Изображая дядю и племянника Адуевых, Гончаров имеет в виду не только два существующих одновременно типических характера (провинциал-идеалист и практичный житель столицы, ср., например, повесть Карамзина «Чувствительный и холодный»), но и два возраста человеческой души. Художественное время «Обыкновенной истории», таким образом, принципиально двойственно. Развитие фабулы действительно приводит к известным изменениям в характере Александра Адуева (идеалиста-провинциала, затем романтика в столице и наконец – повзрослевшего прагматика). Но эта динамика замысла, столь прельстившая Белинского, с самого начала уравновешена фундаментальной статикой: время в первом романе Гончарова не властно, говоря словами Томаса Манна, «рождать перемены», все стадии взросления младшего Адуева предсказаны заранее. Этого-то и не сумел разглядеть Белинский, всерьез сожалевший, что в столице Александр не сделался славянофилом (логика ясна: деревенский идеалист в столице должен превратиться в идеалиста столичного, т. е. в последователя московской самобытнической доктрины).