Работы разных лет: история литературы, критика, переводы

Тарковский относился к своей газетной поэтической «продукции» чрезвычайно взыскательно. Из стихотворений, опубликованных в «Боевой тревоге», впоследствии ни одно не перепечатывалось поэтом – ни в журнальных и газетных подборках, ни – тем более – в сборниках. Одно исключение, правда, все же случилось, вернее почти случилось, поскольку набор подготовленной к изданию книги «Стихотворения разных лет» был уничтожен в конце 1946 года, после печально известного партийного постановления о журналах «Звезда» и «Ленинград». В так и не вышедшую дебютную книгу Тарковский намеревался включить (в усеченном и сильно отредактированном виде) три стихотворения из «Боевой тревоги»: «Зима 1941» («Бежал он в оренбургской шали…»), «Он построен был с таким трудом…» (в газете было опубликовано под названием «Я отомщу») и «За край отцов, за полководца…» (в «Боевой тревоге» – «Сержант Посаженников»).

Столь придирчивый отбор вызван не столько «качеством» фронтовой поэзии, но главным образом – ее особыми жанровыми характеристиками. Попеременно с напарником буквально через день Тарковский ходил на передовую, воочию наблюдал все, что происходило в окопах, участвовал в боевых действиях. В большинстве случаев газетные стихотворения военной поры лишены лирического «я», замененного взглядом наблюдателя-аналитика, они имеют «репортажную» подоплеку, максимально рассчитаны на эффект присутствия, на абсолютную актуальность. Однако в течение всего времени своей службы в газете Тарковский писал стихи и «для себя». В них (равно как и в более поздних вещах о войне) лирическая эмоция лишалась прямой связи с конкретным событием, становилась личной, прямо отнесенной к лирическому «я». Вот, например, стихотворение, датированное июлем 1943 года, впервые опубликованное посмертно, в 1990 году:

Не стой тут,
Убьют!
Воздух! Ложись!
Проклятая жизнь!
Милая жизнь,
Странная смутная жизнь,
Дикая жизнь!
Травы мои коленчатые,
Мои луговые бабочки,
Небо все в облаках, городах, лагунах и парусных лодках.

Дай мне еще подышать,

Дай мне побыть в этой жизни безумной и жадной,
Хмельному от водки,
С пистолетом в руках
Ждать танков немецких,
Дай мне побыть хоть в этом окопе…

В газетных стихах речь идет о буднях службы, о путях достижения воинских побед. В параллельно созданных в те же военные годы стихах преобладают молитвенные интонации, просьбы о даровании жизни: земной и вечной. Вот впервые опубликованное (без первоначального заглавия) только в 1987 году («Литературная газета», № 6) стихотворение «Западное небо»:

На полоски несжатого хлеба
Золотые ладьи снизошли.
Как ты близко, закатное небо
От моей опаленной земли!
Каждый парус твой розов и тонок,
Отвори нам степные пути,
Помоги от горячих воронок
До прохлады твоей добрести.

10 августа 1943

дер. Бутырки под Карачевом

В более поздние годы Тарковский испытал несколько периодов интенсивного возвращения к эмоциям, пережитым на фронте. В одном из интервью поэт высказался предельно отчетливо: «На войне я понял, что скорбь – это очищение». Переживания военной поры со временем оказываются лишь одним из поводов для очистительной скорби – ключевой лирической эмоции зрелого Тарковского. Фронтовые события воспринимаются, как правило, в прошедшем времени, под знаком иных нравственных и эстетических обертонов, которые изнутри военных будней порою были неразличимы.

Лирический герой знает, что будет «потом», поэтому осмысленную завершенность приобретает даже самое жестокое и страшное событие. Так обстоит дело, например, в известнейшем стихотворении «Иванова ива» (1958): «Иван до войны проходил у ручья, Где выросла ива, неведомо чья…». В итоге оказывается, что на самом-то деле исконное неведенье сменяется закономерной осмысленностью, пусть и через смерть: «В своей плащ-палатке, убитый в бою, Иван возвратился под иву свою».

Очень часто в военных стихах имеет место нечто противоположное: более закономерным, фундаментальным по смыслу является как раз фронтовое переживание, которое дает ключ к последующей жизни, объясняет наиболее глубокие и скрытые от бытового зрения ее устои. Так происходит, например, в шедевре 1964 года «Полевой госпиталь»:

Стол повернули к свету. Я лежал
Вниз головой, как мясо на весах,
Душа моя на нитке колотилась…

Лишь после (и в результате) очистительного страдания