Работы разных лет: история литературы, критика, переводы

Конечно, мы имеем дело лишь с метафорой, но метафорой исключительно емкой, принадлежащей не только к области философии и несводимой к отвлеченной схеме. Как уже говорилось, человек использует ничем не заменимые метафоры во многих важнейших сферах деятельности. Порядочный человек способен в любой сомнительной либо двусмысленной ситуации отличить Добро от его фальшивых двойников. В большинстве идеологических контекстов добродетель достойна любви как таковая, сама по себе. Описанные выше фундаментальные метафоры суть вместилища этой любви, способные отсекать ее суррогаты.

Те же метафоры могут служить средством уразумения человеческого существования [human condition] и воздействия на него. Философы попросту отчетливо и систематически (нередко при помощи художественных образов) излагают то, чего обычный человек может достигнуть и эмпирически. Платон, понимавший это лучше большинства метафизиков, многие свои построения называл «мифами», утверждал в частности, что Государство должно рассматриваться в качестве аллегории души. «Может быть, есть на небе его образец [form], доступный каждому желающему; глядя на него, человек задумается над тем, как бы это устроить самого себя. А есть ли такое государство на земле и будет ли оно – это совсем неважно. Человек этот занялся бы делами такого – только такого – государства» (Государство, 592)[665].

В продолжение разговора о Добре и его отношении к иным понятиям отметим универсализующие потенции данной идеи, а также ее неопределимость. Уже говорилось, что в человеческой жизни отсутствует какое бы то ни было метафизическое единство: все подвластно случайности и смерти. Однако мы продолжаем мечтать о собственной целостности. Искусство – мечта в этом смысле наиболее страстная. Фактически моральность делает для нас доступным некий род цельности – хотя и иного свойства, нежели замкнутая в себе теоретическая целостность любых идеологий.

Платон изображает странствие души как последовательное восхождение на четыре ступени осведомленности. На каждой из них выясняется, что вещи, прежде воспринимавшиеся как вполне реальные, на самом деле представляют собою лишь тени либо отражения объектов, обладающих большей действительностью. На исходе странствия душа достигает безусловного, первичного принципа – эйдоса [form] либо идеи Добра, которая делает возможным обратное нисхождение по той же тропе. При этом эйдосы [forms] и понятия, которые ранее были доступны лишь частично, теперь видятся во всей полноте (Государство, 510–511)[666].

Этот тезис из «Государства» породил множество дискуссий, однако его применимость главным образом к идее морали достаточно очевидна. Разум, совершивший восхождение к Добру, впоследствии способен видеть те феномены, которые сопутствовали этому восхождению, в их истинном свете и взаимосоотнесенности (речь идет об искусстве, поступке, природе, людях, идеях, законах, конкретных жизненных ситуациях и т. д.).

У Платона, по сути дела, отсутствует единая и систематическая концепция мира эйдосов, хотя подразумевается их иерархия. Так, например, Истина и Знание занимают ближайшую к Добру более низкую иерархическую «ступень» (Государство, 509а)[667]. Место того или иного понятия в этой иерархии, по мысли Платона, предопределено упорядоченностью, которая привносится в мир в акте усмотрения Добра.

Эта мысль кажется мне обоснованной. По Платону, видение реальности в ее цельности и полноте остается недоступным вплоть до самого подъема на вершину, однако нравственное саморазвитие связано с прообразом целостности, который по мере восхождения становится все более отчетливым. Углубляя наши представления о добродетели, мы открываем для себя взаимосвязанность и иерархию иных понятий. Например, смелость, первоначально казавшаяся некой самодостаточной способностью духа, видится как особый способ бытования мудрости и любви. Уяснение различий между самоутверждающейся жестокостью и смелостью позволяет избежать себялюбия – скажем хладнокровно предпочесть концлагерь компромиссу с тираном.

Было бы невозможно обладать только одной отдельной добродетелью, если только она не принадлежит к числу самых тривиальных, вроде бережливости. Описанные преобразования в понимании нравственных качеств возможны только при условии видения миропорядка в свете Добра и пересмотра смысла понятий, истолкованных неверно, хоть и казавшихся более или менее правдоподобными. Так, мы приходим к выводу о том, что свобода – не безнаказанное избавление от некоего несущественного бремени, но обязывающее к дисциплине и долгу преодоление себя. Скромность – вовсе не разновидность самоуничижения, обыкновение не подавать голоса, поскольку он никому не слышен, это самоотверженное смирение перед реальностью, одна из самых трудных и фундаментальных добродетелей.