Работы разных лет: история литературы, критика, переводы

Тема творчества эксплицируется, становится нередко основным событием лирического художественного целого. Наиболее зримо это происходит в стихотворениях 1920 года, три из которых («Когда Психея-жизнь…», «Я слово позабыл, что я хотел сказать…» и «Возьми на радость из моих ладоней…») в одной из публикаций были объединены заглавием «Летейские стихи»[367].

Как, посредством чего все-таки становится возможным преодоление смерти, препятствующей творчеству, а значит – творческое воскресение? Единственное средство для этого, по Мандельштаму, – любовь. И дело здесь не только и не столько в том, что указанный цикл стихов связан с чувством поэта к Арбениной, и даже не в отмечавшемся неоднократно повторении у Мандельштама красноречивых мотивов («тяжесть и нежность», «нежный луг», «земли девической упругие холмы»). В подтексте стихотворения «Я слово позабыл, что я хотел сказать…» безусловно присутствует миф об Орфее[368]. Фатальная оглядка Эвридики на царство теней как раз и знаменует попытку совмещения ценностей «тождественного» мира Аида и расчлененного Логоса. Противостоять безнадежной обреченности такого совмещения может только любовь. Слово есть, оно существует, но на пути к его «воспоминанью», «повторенью» лежит смерть, а смерти противостоит любовь и самопожертвование.

Не во всех стихах «Tristia» тема творчества, поисков слова присутствует столь зримо. Но она непреложно существует как средство преодоления постоянно подчеркиваемого Мандельштамом антагонизма смерти («В Петрополе прозрачном мы умрем…») и любви в событии встречи («В Петербурге мы сойдемся снова…»). Акт творчества не предопределен заранее, не гарантирован, и потому поиск «забытого слова» как разрешаемая на наших глазах коллизия присутствует буквально во всех стихотворениях сборника[369].

Именно тема творчества становится объединяющим началом для неоднократно описанного нарастания интертекстуальной семантики у Мандельштама, для последовательного накопления, аккумуляции межтекстовых коннотаций отдельных мотивов[370]. Примером может служить оксюморон «черное солнце», настойчиво повторяемый поэтом («И для матери влюбленной // Солнце черное взойдет», «Любовью черною я солнце запятнала», «Страсти дикой и бессонной // Солнце черное уймем», «И вчерашнее солнце на черных носилках несут», «Всё поют блаженных жен крутые плечи, // А ночного солнца не заметишь ты»). Мотив «черного солнца» особенно знаменателен в так называемых иудеохристианских стихотворениях Мандельштама: «У ворот Ерусалима // Солнце черное взошло», «Я проснулся в колыбели // Черным солнцем осиян», «А старцы думали: «не наша в том вина, // Се черно-желтый свет, се радость Иудеи». Здесь поэтом указан путь к преодолению смерти, тьмы заблуждения, «иудейского хаоса» посредством новозаветного света, солнца, любви. Это преодоление носит творческий, смыслотворческий характер:

Он с нами был, когда на берегу ручья
Мы в драгоценный лен субботу пеленали
И семисвещником тяжелым освещали
Ерусалима ночь и чад небытия[371]

.

Итак, начиная с «Tristia», Мандельштам кардинальным образом преобразует свою творческую концепцию. Отождествляющее, терпимое, ненасильственное отношение к традиционным культурным ценностям он совмещает с желанием говорить от собственного, конкретно-уникального имени. Возникает инвариантная коллизия: временная утрата слова, имени и жертвенное желание их возвратного обретения. Личностное творчество не игнорируется, но, с другой стороны, не абсолютизируется, как это было у символистов. Художественное постижение не навязчиво, но существенно; оно не эстетски, но смиренно объемлет все сферы жизни: от быта до мифа:

Я в хоровод теней, топтавших нежный луг,
С певучим именем вмешался,
Но все растаяло, и только слабый звук
В туманной памяти остался…

В приведенном четверостишии замечательна вторая строка. Словосочетание «певучее имя» здесь продуктивно многомысленно. Это и атрибут лирического героя («Я… с певучим именем») и художественно-воскресительное слово в адрес «теней» («вмешался» «в хоровод теней» «с певучим именем» для них). Но – «все растаяло»! В мире теней утрачено и собственное имя, знаменующее индивидуальную отличимость, конкретность певца, и поэтическое имя – слово, пригодное для певческой «работы», но позабытое. То и другое нуждается в возврате – об этом и написано стихотворение, которое по мере своего сложения, внутри себя, на наших глазах порождает способ преодоления творческой немоты.