Ранее известная как Америка

И – да, быть может, это программное обеспечение надавило на болевые точки, послало электрические сигналы прямо по моему черепу, возбудило рецепторы, чтобы те поспевали за сигналами, исходящими от ее визора. Я и прежде слышал, что поцелуи – это такая штука, которую не может передать даже лучшая программа погружения, что-то там с ритмом и нюансами сжатия губ под правильным углом. Но я подумал, что это чертовски приятно, даже несмотря на то, что мне пришлось дернуть носом, чтобы не чихнуть на ее усы.

Когда она отстранилась, я не смог удержаться от улыбки. Над головой кружили стаи певчих птиц, щебеча от немого счастья: программа продолжила давать подсказки.

– Это еще зачем? – спросил я ее.

– Поощрение, – сказала она и, когда я посмотрел на нее, повернула ухо в мою сторону. – Теперь ты просто обязан остаться в живых.

– Поверь мне, я пытаюсь.

По опущенным бакенбардам я понял, что Эвалин посерьезнела.

– Знаешь, я могу тебе помочь. Если ты приедешь в Лос-Анджелес, я смогу обеспечить тебе защиту. – Она положила лапу мне на грудь. – Ты герой НДС. Ты заведешь десять тысяч друзей просто потому, что покажешься там.

Она говорила это, поскольку хотела меня утешить. Но яма мрачного чувства проделала дыру в моей груди. И тут я вспомнил, где нахожусь, и что быть героем в одном месте значит быть предателем в другом. Я вдруг вспомнил, что сказал мне Билли Лу, сразу после того, как мою маму расплющило. «Она верила в тебя, – сказал он. – Она знала, что ты создан для великих дел».

Впервые за все время за этой мыслью проросло нечто уродливое. Уродливое и злое, что нашептывало мне: ей легко говорить. Легко ей, покрытой сыпью сотруднице компании, сосущей свою электронную сигарету и придумывающей имена для созвездий; легко залетной девушке, зачавшей от какого-то афериста и даже не потрудившейся узнать его имя. Легко ей было верить в великие дела, ежели сама она не стала той, кому суждено было их вершить.

– Я не могу, – сказал я, и эти слова оставили у меня во рту медный привкус. – Рафикова выслеживала меня до самого Лас-Вегаса. Она, должно быть, где-то неподалеку. Она каким-то образом следила за мной. Такое чувство, будто она меня прослушивает.

У нее был все тот же недовольный взгляд.

– Я все еще не понимаю. Почему ты? Почему Кранч Юнайтед так жаждет свалить вину на других? И почему они чихать хотели на Рафикову?

– Может, они не хотели развязать войну, – предположил я.

– Даже если и так, они очень херово старались ее избежать, – сказала она. – Знаешь, забавно, что…

Когда она умолкла, я по-дружески толкнул ее локтем. И все же мне пришлось подождать, пока она не вымоет передними лапами всю шерсть на груди.

– Я просто подумала, что все это мы уже проходили, – сказала она наконец.

– Что проходили?

– Все это, – медленно произнесла она. – Наркотики, войну, Гонку за вечность. Мы проходили все это раньше, прямо перед распадом. Тогда все только и говорили, что об ознобине, а виновата была Федеральная Корпорация. Все остальные ключевые игроки остались прежними. Альберт Коуэлл, Рафикова, даже президент Бернхем.

– Президент Бернхем-младший, – поправил ее я. Я не был уверен, к чему она клонит, но от ее слов где-то под воротником я почувствовал едва заметный тревожный холодок, как будто что-то острое щекочет мне яремную вену. – Кроме того, мы забыли про Уитни Хеллер.

– Уитни Хеллер, – тихо повторила она. – Козел отпущения…

– Думаю, в этом раунде они нашли нового козла отпущения, – сказал я. – Кроме того, в тот раз война расколола страну на части. Но если Рафикова добьется своего, мы все и навсегда станем ее слугами. – Я попытался рассмеяться, и система перевела это как «эмодзи задыхаюсь-от-непереработанного-пластика». – Думаю, это один из путей к объединению.

– Наверное… – Эвалин все еще хмурилась. Я бы хотел, чтобы мы вернулись к поцелуям, но я не мог взять в толк, как вернуть назад то настроение. Затем она вдруг сказала:

– Ты сказал, что твою мать убили. Как ты думаешь, из-за чего?

Вот и все: все шансы на еще один сеанс симуляции языка – adios, compadre[152]. Я понял, что костер превратился в тлеющие угли, а холод пустыни превратил замерзающий химический воздух в хлопья падающего пепла. Где-то в лагере пронзительная трель хохота взяла самую высокую ноту. Я узнал ознобиновую песню, безумный кайф, который продлится час или около того, прежде чем ударится в страдание. От этого звука по коже побежали мурашки, и я вспомнил темные ночи в пещерах, когда я плавал между сном и явью.

– Нет, – сказал я, внезапно почувствовав усталость и изнеможение. И отчасти некоторое раздражение, оттого что она напомнила мне о стольких печальных историях, тогда как все, что мне было нужно, – это чтобы мне помогли забыться. – Возможно, КС просто пыталась сэкономить на расходах, связанных с ее увольнением. Она продолжала слать жалобы на плотность упаковки груза. Возможно, какой-нибудь богатый кекс упаковывал партии груза с небольшим наваром для своего кармана.