Раннее (сборник)

Платформы с пушками. Платформы с танками. Паровозные сплотки, где один горячий паровоз утягивает семеро холодных с занятой Украины в далёкую Вятку. Обгоревшие каркасы – скелеты целых составов, сожжённых бомбами где-нибудь в Чернигове или в Лубнах. Составы теплушек, обжитых «выковыренными», как зовёт их народ. Они живут так: изредка едут, чаще стоят – по четыре дня, по пять. Эшелоны воинские. Эшелоны ленинградские – поезда вывозимых к весне живых мертвецов. Поезда из Вологды в Баку. И из Баку в Вологду. Иногда, безо всякого расписания – товаропассажирские поезда, смесь вагонов классных и товарных. И совсем изредка, каким-то дивом – целиком пассажирские, даже и с одним коричневым «международным»{305}.

Затемнённые ночами вокзалы и станции. Переполненные залы, негде ступить ногой. Розовые, как лицо больного, листки на стенах: «Берегись сыпного тифа!» Но тифа, к счастью, пока нет – как будто. Вьюги и заносы. Никто никому не продаёт. Ничего ни за какие рубли не купишь. На десятых и двадцатых путях узловых станций бродят унылые беженцы и меняются с местными, баш на баш. Туалетное мыло на капусту. Шёлковая сорочка на картофельные лепёшки.

Никаких расписаний. Онемели рупоры станционных громкоговорителей. Неизвестно, какой поезд куда отходит и через сколько. Редко открываются на миг билетные кассы. И чем труднее, чем невыносимее стало ездить железными дорогами – будто вперекор, будто назло, тем больше самых неприспособленных пассажиров: с бабушками, дедушками, детьми и младенцами, с сундуками и чуть ли не комодами, десятками мешков невподым взрослому мужчине, корзинами величиной с диваны. Словно какая-то дьявольская злая фантазия выдумывала маршруты этой первой военной зимы: из Батума в Тобольск; из Махачкалы в Архангельск; из Мелитополя в Кулунду. Вещей, вещей избывало у этих многосемейных переселенцев – только не было с ними отцов и братьев, кто бы таскал их вещи, сажал и довёз до места.

Глебу-то что – он одинокий солдат. У него буханка хлеба и пара рыб в вещевом мешке. У него здоровые ноги и здоровые руки, он может легко вскочить и на высокую подвешенную подножку. Ему некого кормить, нечего менять и незачем ожидать билета.

Но, оказывается, и ему совсем не легко доехать.

Уехать-то просто: если уже движется и если на подножке осталось место – вскакивай. А сколько проедешь? Может быть, всего один перегон, и застрянешь на худшей станции. А если протянет поезд дальше – гляди как бы ноги не отморозить: ещё и март той зимы, и на юге, ступал в морозах и режущих ветрах. Значит, надо садиться только в теплушку.

Теплушку легко узнать. Походи между десятками составов, погляди на крыши телячьих вагонов: если торчит труба, то может быть, это и есть теплушка, а если из неё искры валят или тянется хоть лёгкий, почти прозрачный дымок – она и есть. А ночью – так бывает, почти сноп пламени вырывается над крышей, далеко видно – вот там топят! вот туда бы тебе!

Но в теплушку не сядешь, когда трогается поезд. Перед тобой не откатят её гремящей двери – дескать, прыгай, браток. В теплушку надо проситься заранее, проситься упорно и хитро.

Долгие, однообразные стоят составы на каждой большой станции. Есть составы и вовсе без теплушек. И далеко не всякая теплушка пустит: у хозяйственников нет сердца, у беженцев нет места, у воинских частей нет права тебя пустить. (Права-то нет, но для девок, для молодок – исключение. Сам сержант, бывает, стоит в раздвиге двери и зорко выглядывает: а ну, смугляночка, что там жмёшься? подавай руку, тянись сюда, тут денег не берут.)

Да не во всякой теплушке, в которую тебя согласятся пустить, может не околеть пёс. Труба-то из крыши торчит, а печка может быть и развалилась, либо дров на разжижку нет – последние доски нар давно поколоты и потоплены, либо которую уже станцию не встречали платформы с углем, негде было набрать.

Но и это ещё не всё. На телячьих вагонах не написано чёрными буквами по белой эмали: «Москва – Минеральные Воды»{306}. Сколько ещё этому поезду идти? – один перегон? или пять тысяч километров? И: когда он пойдёт, если вообще пойдёт, – то куда: направо или налево? Паровозы нарасхват, составов много, паровозов мало. Это составам вольно стоять по суткам и по месяцам на одной станции, паровозам некогда, у них дела по трубу. А поэтому, как только диспетчер заморозил состав на час-другой, – паровоз отцепляется, и поминай как звали. Составов много, но все они обезглавлены, пойди разбери, куда он идёт, на север или на юг.