Раннее (сборник)

И пока не пришёл сюда самый главный и мрачный, кто вышибет на время отсюда всех, и с мешками, и с младенцами, и командировочных в шинелях, Нержин успевает схватывать: Панфилово – это не фамилия, а станция, следующая к Сталинграду… Есть Себряково, а есть Серебряково? может, одно и то же, может, разное…{308} И туда пойдёт сейчас срочный поезд со второго пути. И Нержин выходит из диспетчерской с ленивым видом – так, чтоб другие не поняли, что он что-то понял, и не устремились бы за ним, перебивая у него теплушки.

Вот так действуют волки железнодорожных переездов первой военной зимы.

Но – и поезд поймал, и пустили тебя в теплушку, и печка тут накалена, и уже стучат колёса под вагоном – что ж, можно дозволить себе распариться и разложиться на полу спать? – упаси тебя Бог. Ещё одно правило скоро узнаешь на горьком опыте: упустил поезд – не горюй, а влез в поезд – не радуйся. В уютной теплушке, лёжа на грязном полу, не забывай, что сухой паёк у тебя – только на три дня, а командировка – только на восемь. На каждой остановке поднимайся и высматривай: не приглушили ли топку у паровоза? не отцепили ли его вовсе? И что делается на других путях?

И тогда ты поймёшь, что поезд, который считался срочным на прошлой станции, – на следующей может стать вовсе и не срочным. И тогда ты схватишь свой портфель и свой вещмешок – и выкатишься, выбросишься из приютливой теплушки на колкий снег и побежишь с расстёгнутой шинелью, скользя по льду, за отходящим поездом. На переходную площадку отходящей цистерны бросишь своё добро и повиснешь на поручнях сам.

Теперь тебе никто не мешает считать километровые столбы и глазеть на снежные поля. Никто, перешагивая тебя, не наступит тебе на руку. Но и никакая шинель с поддетым бушлатиком не спасёт тебя и пяти минут от яростной морозной бури, взвихриваемой ходом, а тем пуще головы не спасут лопухи будёновского шлема. И есть немного местечка поплясать озябшими ногами в кирзовых сапогах, припевая порядинскую присказку:

– Холодно… холодно… на ком платьице одно…

А и вдвое…

Да худое…

Всё одно… Всё одно…

К концу перегона тебя уже не радует ни стук колёс, ни мелькающие столбы и будки. И если в теплушке ты мечтал, как бы проехать хоть одну станцию без остановки, – то теперь ты боишься такого.

Шалишь! Сколько тут составов! Не проскочит. Остановились. А паровоз – с шипом мечет пар: не хочет стоять? пойдём дальше? А может, обманет. Слезай, братец, ищи лучше теплушку.

В одной даже дверь не отворили. В другой оттянули на щёлочку, посмотрели – захлопнули разом. А из третьей кричат:

– Ну, открывай, что ли. – А когда открыл: – Залезай, теплей будет.

Да после цистерновой площадки и такая теплушка – рай. А вот и поезд сразу тронул. Угадал, порядок!

– Садись, браток. Нет ли табачку?

В вагоне – ни одного из четырёх окнышек, всё забито, заткнуто. Темно. Свет – только от печки, но и она топится вяло – поддувало ли засорилось, тяги ли нет, уголь плохой мелкий. От такой печки тепло можно почувствовать, только если совсем вплотную. Нержин и примащивается к трём солдатам четвёртым в круг. На печке стоит, вздрагивая на сильных толчках, солдатский котелок. В котелке томится, увариваясь в своём соку, свёкла.

Все трое дрожащими руками закуривают самосад политрука Петрова. Курят молча, выпыхивая, причмокивая. Только самый разговорчивый:

– Аж закружилась.

Молчат. Не спрашивают, не рассказывают. Полтора месяца они вот так едут – о чём говорить? (Нержин вспоминает Джека Лондона: как у него зимовщики, оставшись с глазу на глаз в тесном одиночестве, молчат неделями и месяцами.) Лишь на остановках эти солдаты выходят поглядывать свои вагоны. Такой у них мёртвый, неспешный груз, что никто и не позарится. Как бы вот – продпункт застать открытым? – уже сколько миновали ночами. И вот станция. Один из троих бежит искать продпункт. Да надо и Нержину. Да и сгребя с собой портфель, мешок – прощай, ребята.

Пересечь четырнадцать путей. Под вагоны и через вагоны. Потом ещё тропкой метров четыреста от станции, у кого эшелон – оглядывайся, не уйдёт ли. А дальше спрашивать не нужно: самим видно. Простой небольшой домик. В окно его вделано маленькое деревянное окошечко, какое бывает на станциях у выдачи кипятка и в городах, где продают воду вёдрами. У окошка – толкотня и давка, перемесь из трёх очередей: собственно очереди, очереди из инвалидов Отечественной войны, уже их немало, и как бы очереди из тех, кто лезет без очереди. Секущая брань и гулкий руг то взмывают над толпой, когда окошечко открывается, то улегаются опять. Не обходится без кулаков, в бок – это уже и не считается, иногда взмахнёт в воздухе и костылёк, собьёт с кого-нибудь шапку. Издали видать, как на путях появится какой-нибудь красноармеец и закружит шапкой над головой:

– Э-э-эй-ей! Безсеменов! Поехали! Бросай!

И с десяток красноармейцев рванутся из толпы, вокорень перемешают все очереди и бегут к путям. Остальные в испуге всё спрашивают друг друга:

– Куда поехали? Куда? На Сталинград? На Поворино?{309} А какой эшелон?