Раннее (сборник)

Наверно, это получилось по-интеллигентному робко. Никто не откликнулся. Только слышался за завесом шум работы, скрежет лопаты об уголь. И у Глеба от отчаяния вырвался грубый окрик:

– Машинист!

Завеса приощелилась:

– Ну?

– Товарищ машинист! Опаздываю в часть…

– Много вас опаздывает. Запрещено.

– Сегодня должен быть в части. Но не успел.

– На паровоз запрещено.

– Может – гражданских запрещено? Я – военный…

– А водка есть?

– Табак есть. Самосад.

– Сколько?

– Стакана три.

Машинист молча отвернул брезент, и Нержин, скрючившись, подлез под него. И ничего не увидел, кроме густого колыхающегося пара, ощутимо влажного на вдох.

– Давай табак!

– Сию минуту.

Получив табак, мрачный чёрный машинист, с бровями и волосами как уголь, сказал кому-то в пар:

– Пошли!

Что-то зашипело, паровоз вздрогнул, сквозь здешний шум ослабленно донёсся стук подёрнутых вагонов – и тронулись.

Нержин стоял там, куда ступил войдя, – и боялся помешать кочегару. Колышливый пар по-прежнему застилал всё, так что нельзя было понять, велико или мало пространство в паровозе и где лучше всего было бы стоять, чтоб не мешать никому. И не видно было такого ящика, чтобы присесть. Клубы пара еле освещались высоко висящим фонарём, а иногда озарялись жарким сверканием отворявшейся топки. Кочегар полез куда-то мимо Нержина вверх – на тендер{314}, и оттуда большой совковой лопатой стал швырять угольный штыб, обдавая пассажира угольной пылью. А машинист и помощник совсем исчезли в пару, невидимо.

Ехали, ехали! – и это грело сердце Глеба. Но спина и ноги быстро устали от напряжённого стояния навытяжку. Глеб хотел прислониться в одну сторону – но это был брезент, и он подавался. Хотел в другую – но чёрная стенка оказалась вся в копоти. Наконец он прислонился к какой-то трубе, но не успел насладиться отдыхом, как почувствовал, что она сочит на него воду: это был кран для смачивания угля.

Так он ещё промялся, боясь кого-нибудь потревожить, и мечтал только, как бы сесть. Никто с ним не разговаривал. Пар не разрежался, и по-прежнему ничего нельзя было разобрать. Остановка. Машинист высунулся за брезент, поговорил или жезл поменял – стало ясно, что сразу едут и дальше.

Нержин засыпал стоймя и мучительно просыпался тотчас. В конце концов воля к сопротивлению у него ослабела и он своей берегомой шинелью сел просто на угольную кучу, прислонился к копотной стене, подставляя вещмешок сочащейся из крана воде, – и заснул.

Во сне отметил и остановки, и долгие, и опять движение – и только под утро тряхнули его за плечо: дальше не едем, слазь.

А на этой станции много часов не везло. То пропускали одни ленинградские эшелоны, то платформы с пушками и часовыми, то просто никто не ехал в ту сторону, а только в обратную. И из диспетчерской всё выгоняли. И на паровоз не попросишься, табаку больше нет. Уже к концу дня Нержин со своим большим теперь опытом заметил и понял, какой поезд сейчас пойдёт на Сталинград, паровоз попыхивал. Побежал вдоль состава – ни единой теплушки. А вот – дёрнет! Хотел уже лезть на площадку, помёрзнуть – вдруг увидел командира, вылезшего по надобности из холодного вагона без всякой трубы – и снова залезающего туда уверенно-поспешно. Это ещё что? Полез и Нержин следом, закинув портфель вперёд, чуть пальцы не прищемив уже задвигаемой дверью, взвис ногой на проволочной раскачной петле-подножке.

А видели вы когда-нибудь спальный товарный вагон прямого сообщения? Так вот это был он! Попросту в этом вагоне сложены были сотни новеньких стёганых ватных одеял{315}. Они были связаны в тюках, но тюки потрошили, кому как нравилось. Наверно, когда-то была пломба на двери, но её сорвали, может, того человека уже и не было здесь, и никто ни за что не отвечал. Откуда взялся этот рай на колёсах, кто его охранял? Зарывшись в одеяла с сапогами и головой, по вкусу наложив их на себя сколько угодно, – ехали невидимые пассажиры, и не видно, сколько их.

Так и Нержин – вырыл себе логово в одеялах, всунулся туда низом по пояс, потом исхитрился придавить себя ещё несколькими одеялами сверху, себя вместе с портфелем и сумкой обволочь так, чтоб ни щёлочки не осталось, и – привычайся к медвежьей спячке! Теплынь теплынская! теперь – хоть и вовсе не ехать. А хоть – и в Арктику! А – поехали, тронулись. Вот это устроился, за всё недоспанное по дороге.

Проснулся нескоро – блаженно проснулся от жары. Над головой чей-то раздражённый голос говорил с грузинским акцентом:

– Сапожнык – нэ машыныст. Чего везёт – думает? Кан-сэр-вированную кровь везёт. А – как везёт? Разве кровь так возят?

Нержин вырылся головой наружу. Дверь вагона была отодвинута. Грузин – мрачный лейтенант с измявшейся от спанья шинелью и перекособоченной амуницией выпрыгнул и пошёл ругаться. Там и сям из одеял высовывались заспанные угревшиеся морды. Кто-то начал курить, не вылезая из удобного логова. Другой ему крикнул:

– Растяпа! Одеяло поджёг! Покурить – выходить надо.

Курильщик затушил дымок на одеяле и продолжал курить. Ругатель протянул руку:

– Ну, дай докурить.

Грузин вернулся: